В 1985 году в одной из московских больниц я познакомилась с красавицей чеченкой Айной Тагировой, преподавателем истории и английского языка Грозненского пединститута, кандидатом исторических наук. Мы часто перезванивались, обменивались письмами, гостили друг у друга. Я была представлена всей многочисленной родне. Начались события 1994 года, и связь с Айной прекратилась. Она возобновилась, когда Айна и ее семья вернулись в Грозный из родового села и все немного поутихло.
В страшные дни 1999-го связь наша, конечно, снова оборвалась. Еще месяц назад я ничего не знала об Айне, и вдруг — звонок. Звонила родственница Айны Малика Хашумова. Она недавно приехала в Москву. Мы встретились. Я попросила разрешения записать на диктофон то, о чем она станет рассказывать...
Я — Малика Хашумова, чеченка. Мне 32 года. Фельдшер. Окончила грозненское медучилище еще до войны. Оно было одним из лучших на всем Северном Кавказе. Отец — простой рабочий, мама работала на разных работах. Родила и вырастила шестерых детей, пять сестер и одного брата — самого младшего. Жили мы до войны хорошо — свой дом в Грозном имели. В доме все — и туалет, и ванна, и отопление газовое. При доме — сад, небольшой огород. Жили не в центре города — ближе к окраине, но район был хороший, зеленый. Я из сестер — пятая. Старшие давно вышли замуж, живут отдельно, а мы с братом — его зовут Рустам — жили с родителями.
Во время первой войны наш дом оставался цел, хотя, когда бомбили, мы уезжали в родовое село. Первое горе коснулось лично нас летом 95-го. Мы все были в селе, а мама поехала в город посмотреть, как дом. Она ехала уже обратно в автобусе, когда стали стрелять. Дорога была открытая, безлесная. Стреляли с двух самолетов. Они летели низко, кружили над автобусом. Автобус остановился. Люди из автобуса побежали прятаться в придорожные кусты. Самолеты улетели. Пассажиры снова собрались у автобуса, решили ехать дальше. Поехали. И тут опять, откуда ни возьмись, эти два самолета. Опять начался сильный обстрел. Автобус встал -попали в мотор. Люди в автобусе были убиты. Только водитель остался жив — был ранен. Он потом об этом рассказал. А еще все это видели люди, стоящие на склоне. Когда самолеты улетели, они побежали к автобусу. Стали вытаскивать из автобуса убитых, смотреть, у кого какие есть документы. У мамы нашли справку, что она беженка из Грозного. Имя и фамилия в справке были указаны. Кто-то сказал: «Я знаю Хашумовых, — и назвал наше родовое село. — Это их женщина».
Маму привезли домой, в село. Мне показалось, что она еще теплая. Пуля вошла в лоб и вышла в затылок. Смерть была мгновенной. Мама всегда просила у Аллаха быстрой смерти. Вот она ее и получила. Ей исполнилось 53 года.
Отец сделался совсем странным: плакал без конца, разговаривал сам с собой. Он старше мамы на 24 года и очень ее любил. Через год, в 96-м, он умер. Мы с Рустамом остались одни. Нет, сестры нас не забывали, но без родителей стало очень тяжело: совет-то их был нужен.
После войны, когда заключили перемирие, все стало потихоньку налаживаться. Я работала в больнице, в реанимации. Работы много, но я свою специальность люблю, мне очень нравится медицина.
В 1997-м меня сосватали за очень хорошего парня — Мурада. Мы понравились друг другу, зарегистрировались. Свадьбы — такой, какие бывали у нас до войны, — конечно, не было, но в узком кругу отметили. Мурад старше меня на пять лет, успел окончить нефтяной институт, но работал в банке — и служащим, и инкассатором. Свадьбу сыграли весной, в марте, а несчастье случилось в конце июля. Мурад после работы ехал на своем «жигуленке» домой, в село. Рядом с ним сидел его племянник — мальчик, подросток. Навстречу «джип». Что случилось — мы так и не узнали. Никто ведь потом не разбирался. За рулем «джипа» сидел чеченец. «Джип» так врезался в «жигуленка», что машину перевернуло — как будто она ехала в обратную сторону. У племянника были переломаны ребра, а весь удар пришелся на Мурада. Его отвезли в ближайшую больницу. Он прожил еще три часа. Так я осталась вдовой, беременной на четвертом месяце.
Магомедик родился в январе 1998-го. Мальчик растет умный, хороший. В нем — моя радость и смысл жизни.
В 1998-м Рустам, брат, женился. Взял хорошую девушку. Через год родился у них первенец. Пожил пять дней и умер. Все понятно: в страшных условиях зачат, в страшных условиях и родился. Сейчас Луиза, жена брата, скоро снова должна родить. Может быть, возьмут ее в роддом здесь, в Москве. Прописки-то у нас нет — только регистрация.
Спрашиваете, почему именно в Москву приехали. Да потому, что думали: здесь можно найти работу. Люди сказали: в Москве можно устроиться и деньги неплохие заработать. А оказалось... Поймите, в Грозном сейчас совсем невозможно жить. Нет ни воды, ни света, ни тепла. Газ идет по большим магистральным трубам. Горят все время факелы. От этих труб кто как может отводит трубы поменьше и подводит к газовым плитам, кто их имеет. Вот на этих плитах кипятят воду, готовят еду. Воду берут или в реке — везут на самодельных тележках, или привозят из сел — у кого есть на чем привезти. Помыться, постирать — огромная проблема. В туалет ходят — где и как попало. Грязь и антисанитария кошмарные. В Москве бродячие собаки не живут так, как в Грозном живут люди. Московские собаки по сравнению с грозненцами — большие бары.
В городе совсем нет отопления. Обогреваются буржуйками, но дров нет. Ехать в лес невозможно — убьют. И на мине подорваться можно. Ломают все, что есть деревянного. В квартирах, даже в тех, которые сохранились, никто не живет — невозможно. Там находится только тот, кому совсем некуда деться. Все, кто может, живут прямо на земле: так легче сходить по своим надобностям, помыться, приготовить еду.
После первой войны было много разбомбленных домов, но все-таки большинство уцелело. Теперь город — груды бетона, камней, кирпича. А главное — и сейчас здания продолжают взрывать. Напротив нашего дома стояла большая пятиэтажка. Недавно ее взорвали. Сказали, что оттуда стреляли снайперы. Мы не видели этих снайперов. Не знаю, можно ли будет когда-нибудь восстановить город. На это нужны миллиарды рублей и сотни тысяч рабочих. А где возьмут то и другое?
Наш дом во время второй войны разбомбили. Сгорело все. Остался один фундамент. Рустам, брат, говорит: «Я бы сам, своими руками все восстановил, если бы дали возможность».
Брату Рустаму 25 лет. В любой момент к нему могут прицепиться — переодетый боевик. Уже несколько раз так было, но Аллах помог: отпускали. Он один у нас кормилец. Нас сейчас, кроме него, трое. Скоро будет четвертый. Что делать? Вот и откопали спрятанные золотые вещи, что когда-то купили с мамой здесь, в Москве, продали их. На эти деньги и приехали.
Не думайте, мы ни на кого не надеялись. Считали, что здесь найдем работу, чтобы снять жилье и как-то прокормиться. Мы не собирались садиться ни на чью шею. Рустам ведь очень хороший автомеханик. У него золотые руки. Любую машину может разобрать и собрать по винтику. Я — фельдшер. Но куда бы мы ни обращались за эти два месяца — нигде нас не берут. Причина одна — чеченцы. Даже говорить никто не хочет. Только один грузин взял Рустама на два месяца, но предупредил, что скоро будет продавать свою авторемонтную мастерскую. Я заходила в несколько больниц и поликлинику. Везде вежливый ответ: взять не можем — нет прописки. Куда идти? Что делать?
Когда приехали в Москву, с вокзала нас забрал к себе единственный здесь знакомый — Ваха. Он сам с четырьмя детьми и женой живет в однокомнатной квартире. Снимает. Работает где-то. Но все — на птичьих правах. Нам он помочь с работой не может. Месяц прожили у него. День и ночь сидела я на телефоне — искала жилье. Как скажешь, что из Грозного, — бросают трубку. Никто говорить не хочет. Как будто мы — прокаженные. И все-таки нашлись русские люди, которые сказали, что жалеют чеченцев и сдадут комнату в коммуналке. Комната большая, двадцать метров. Еще одна старушка в квартире живет. Хозяева предложили нам оплачивать только квартплату. Послал же Бог таких добрых людей! День и ночь буду молить за них Аллаха. Мир не без добрых людей, хотя злых больше.
Айна приходится двоюродной сестрой моему покойному мужу. Когда во вторую войну бомбили Грозный, она с сыном выехала из Грозного. Попали в Сочи. Там сняли какой-то курятник, нанялись работать продавцами. А когда услышали по телевизору, что можно в город возвращаться, — сразу же вернулись. Их жилье полностью разбомбили. Им дали комнатку в сохранившемся общежитии пединститута, где Айна всю жизнь работала. Ничего у них нет: ни света, ни воды, ни тепла. Газ на улице — в факеле. Стреляют в их районе постоянно. В комнатке тоже ничего нет. Притащили откуда-то ящики. На них и спят, и едят. А ведь Айна — доцент, кандидат наук. Если бы вы видели ее сейчас...
Какие-то занятия иногда идут в пединституте. Теперь он называется университетом. Сын сидит дома, никуда не выходит: работы нет, а задержать запросто могут и русские, и чеченцы. Айна сказала: «Все, хватит. Больше никуда отсюда не уйдем. Будь что будет. Тут и умрем...»
А мы, вот видите, решили спасаться в Москве. Только никому мы здесь не нужны. До богатых и знатных чеченцев не дотянуться, не достучаться, а бедным, как Ваха, не до нас. Они нам ничем помочь не могут. Была я в какой-то благотворительной организации — чеченской. Дали две пары белой осенней обуви и... иди. А я ведь не денег пришла у них просить. Работу. Чтобы хоть какое-то время продержаться, пока у нас дома немного стихнет и можно будет вернуться.
Скажу, что знаю, о боевиках. Во-первых, силой в боевики никто не загонял. Кто хотел, тот шел. И Мурад, мой покойный муж, и Рустам, мой брат, не хотели и не стали боевиками. Вот сейчас здесь, в Москве, когда по телевизору — старенький хозяйский у нас есть — иногда слышу: «Чеченские боевики, чеченские боевики», — и такое зло берет. Ведь чеченцев в боевиках и четверти нет. Знаете, кто там? Бандиты, уголовники со всего Советского Союза. Все это началось еще при Дудаеве. Мы это сразу заметили, когда стали появляться уголовники всех национальностей. Им нужно было скрыться от чего-то, от кого-то. Они не могли жить у себя дома. Вот и явились в Чечню. Конечно, возглавляют все это отребье известные всем чеченцы, хотя Хаттаб — не чеченец. Чеченцев в боевиках осталось совсем немного. В боевиках — уголовники со всего бывшего Союза и даже мира. А валят все на нашу нацию. Конечно, это понятно: война-то идет на нашей земле.
А еще в боевики иногда идут из-за того, что нет работы. Абсолютно нет работы молодым парням. И квалификации у них нет никакой. Хорошо, Рустам наш с детства приспособлен к машинам. А если кто этого не умеет? Вот за деньги и идут хоть к черту в пекло...
Люди не понимают, как и откуда попадает в город оружие. Ведь через каждые несколько километров блокпосты. Везде все проверяют. Как же боевики провозят в город оружие? Для людей это загадка.
А еще часто слышу: «Мины-ловушки ставят чеченцы». Да какого черта ставить чеченцам на своих полях эти мины-ловушки, если подрываются на них прежде всего сами же чеченцы?
Или взрывают мирных теток на базаре. Зачем чеченцам взрывать своих же теток? Какой смысл? Да, у нас есть тейповая вражда, но чтобы просто так взрывать своих же теток — это уж не по нашим правилам, это уж извините.
Понимаете, не хочу я выставлять чеченцев невинными овечками: сволочи — и еще какие — есть в каждом народе. И в нашем их достаточно. Но валить все, что происходит в Чечне, только на чеченцев — неправильно и очень опасно: это скрывает настоящую правду. А главное — это не способствует успокоению обстановки. Наоборот, все закручивается в еще более тугой узел.
Военных, которые сейчас в Чечне, я бы разделила на две половины. Одна половина — это солдатики-срочники, хилые, тощие, запуганные. Они очень сочувствуют нам, простым людям. Всегда предупреждают, если есть какая опасность. Никогда не хамят, не ругаются, не насильничают. Они еще не научились нас ненавидеть и смотрят на нас как на людей. И нам их очень жалко, потому что их прислали неизвестно за что погибать. А смерть -она тут, рядом... Все они — дети бедных родителей. Богатые в России своих отмазывают. А эти ребята все время под смертью ходят. Их наши бабушки очень жалеют, подкармливают, если есть чем, умыться дают.
А вот контрактники — почти все сволочи. Все пьют, и очень многие колются. У наших чеченских ребят все время просят — пристают — достать зелье. А если наши отказывают — избивают до полусмерти. И внешне они -сытые, здоровенные. И деньги у них всегда есть. Все — взяточники. Когда мы ехали в Назрань, чтобы оттуда податься в Москву, через каждые пятьсот метров останавливали нас эти морды. И водитель микроавтобуса, что нас вез, каждому совал деньги. Не дашь — ни за что не пустят дальше. Будешь стоять хоть сто лет.
Контрактники очень обижают срочников. Просто об этих ребят, как о половую тряпку, ноги вытирают. А еще очень враждуют между собой омоновцы и армейские. Устраивают страшные перестрелки. Это и понятно: пьют, а... в руках оружие. Потом, конечно, сваливают все на боевиков.
Стреляют ли простые чеченцы в солдат? Я такого не видела. А вот видела, как ехала по дороге машина и двигался навстречу танк. На глазах людей танк раздавил машину. В машине оказались женщина и трое детей. Не могу и не буду осуждать родственников этой женщины, если они начнут стрелять в первого попавшегося солдата. Зверство рождает зверство.
Понимаете, нигде — ни на улице, ни дома — нельзя ни на минуту отключиться, не думать, что вот сейчас тебя могут убить. Это страшное, изнуряющее состояние. В таком состоянии жить невозможно, а уж если около тебя малые дети — совсем плохо. Кто стреляет, где стреляют — непонятно. Люди говорят, что чаще стреляют федералы. Им платят за каждую перестрелку. И платят хорошо. Так люди говорят. Я повторяю.
И еще одно могу сказать: военные — не эти мальчики-первогодки, срочники, а другие — все ненавидят нас. Прошедшим летом около нашего разбитого дома остановился БТР. Я была во дворе и вдруг вижу: идут двое к нам. Сразу определила: контрактники. Подошли, стали спрашивать, не прячем ли боевиков. Я сказала, что нет у нас никого, кроме своей семьи. Тогда один из них с такой ненавистью посмотрел на меня и говорит: «Ну, что, так твою мать, раздолбали мы ваши хоромы на...» И столько злобы, столько ненависти было в его словах. Повернулись, ушли.
Скажите, чем мы, семья Хашумовых, провинились перед этими контрактниками? За что они так нас? И что можно ответить, когда видишь такую ненависть?
Не мы пришли на русскую землю, не мы стали разорять ее. Все получилось совсем наоборот. И вот сейчас, когда не хотят нас видеть в Москве и вообще где-либо в России, я русских понимаю. Не осуждаю. Но, скажите, что делать мне и тысячам таких, как я, если жить у себя дома стало невозможно? Могут или не могут русские это понять или уж совсем в упор нас не видят? Ненависть, кругом одна ненависть...
Спрашиваете, как все получилось? Отвечу, как понимаю. Из Москвы, только из Москвы — ведь он не жил у нас и жена у него русская, — явился на нашу голову Дудаев. У нас нефть — много, хорошая. Так специалисты говорят. В любом огороде прокопай вглубь двадцать метров — фонтан забьет. Власти — еще советские — очень наживались на этой нефти. У одного были одни составы с нефтью, которые шли куда-то, у другого — другие. Люди все это знали, видели. Простым жителям, конечно, ничего не доставалось. И вот когда пришел Дудаев, то сказал: «Наши деньги оседают в московских карманах. И большие деньги. Мы от этого ничего не имеем. А народ, имеющий такую нефть и не пьющий, должен жить хорошо. Надо добиваться отделения. Тогда все деньги от нефти пойдут в наш, чеченский, карман. Люди станут жить нормально». Так говорил Дудаев, и люди поверили ему. Но потом он сказал, что на деньги от нефти надо купить прежде всего оружие, так как без своей армии государство существовать не может. Молодые, совсем молодые ребята снова ему поверили, пошли за ним, а его убили. Кто и по чьему заказу убил — разное говорят. Тысячи людей, что пошли за ним, остались в дураках. Без работы, без средств к существованию. А семьи надо кормить. Вот и подались в бандиты, а бандитов к тому времени понаехало в Чечню со всего мира. В прошлом хорошие, нормальные парни стали превращаться в разбойников. Погибали тысячами. А все из-за того, что один дурак сказал: «Давайте защищать свою родину». От кого? От чего? Разве нельзя было все без войны решить? Так что не оправдываю, не оправдываю я наших лидеров. Все они — сволочи. И люди теперь уже никому не верят. Разве можно верить человеку, если сегодня он говорит одно, а завтра — другое? Все врут, изворачиваются...
А еще — ваххабиты. Неужели я, простая чеченка, но не дура, надену паранджу? Да пусть они застрелятся! Я верю в Аллаха, молюсь ему, но всякую дурость исполнять — это уж извините. Кто, откуда спустил на нашу голову этих фанатиков — тоже неизвестно. Не было никогда у нас ваххабитов. Все это опять стало кому-то очень нужно.
Знаете, что люди говорят? Кто-то, кто сидит очень высоко, отрабатывает на нас, как нужно вести войны. Ставят эксперимент. Так уж пусть бы лучше всех нас совсем уничтожили, чем так мучить и издеваться. Все равно сотнями, тысячами погибаем. Пусть бы уж враз всех прихлопнули. А военным это сделать не так уж трудно. Был бы приказ... Так люди говорят.
Спрашиваете, можно ли всех чеченцев согнать в Чечню, запереть и не выпускать, но при этом вывести все войска? Не знаю. По-моему, это и невозможно, и ненормально. Хорошо, земля у нас есть, нефть есть, работать умеем, но ведь продавать, что произведем, куда-то нужно. А ведь там, где торговля, там и движение.
Нет, все, что сотворили наши лидеры, сволочи политики и высокие военные, используя наши тейповые разногласия, они сделали обдуманно, целенаправленно. Они, только они натравили людей друг на друга — мы ведь жили спокойно. Конечно, были свары, кровная месть, но мы ж не воевали. Имели землю, скот. Держали по пять-десять коров. Трудились. Кормили себя и других. Зарабатывали деньги. Люди наши хотят только одного: чтобы не стреляли, не убивали, не унижали. Земля у нас благодатная: палку воткни — будет расти. За нефть многое можно купить. Значит, если бы мы могли спокойно пахать-сеять, добывать нефть, то смогли бы и себя прокормить, и землю обустроить. Правильно я говорю? Значит, народу нужно не мешать — тогда он возродится, будет жить как все люди, ни у кого не путаясь под ногами. Но не дают, не дают нам покоя...
А к русским, как к нации, у нас нет ненависти и никогда не было. Мы же жили, учились, работали вместе с русскими. Женились. Ведь в Грозном очень много русских. Если бы была ненависть, разве селились бы русские на наших землях? Но вот появилась какая-то нечистая сила в лице наших и ваших политиков, лидеров, и все встало на дыбы. Два народа они подняли друг против друга. Разве не сволочи? Конечно, теперь у тех чеченцев, у кого кто-то погиб, есть обида, есть боль. Но ведь и у русских, у кого кто-то погиб в Чечне, те же чувства. А старухи наши очень жалеют солдатиков-сроч-ников, которых присылают убивать нас...
2001 год
