Статья написана для специального номера итальянского журнала социальных наук, посвященного 50-летию со дня смерти И.В. Сталина, где и опубликована: Ventunesimo Secolo, 2003, № 3, marso, p. 87—107. — Прим. автора
К 55-летию победы над фашизмом 9 мая 2000 г. в Кремле была открыта мемориальная плита работы Зураба Церетели в честь героев второй мировой войны. Список из 18 позиций открывала фамилия Сталина (еще за год до этого она фигурировала исключительно на плакатах демонстрантов от КПРФ 7 ноября, день официального праздника Октябрьской революции в СССР, и в выступлениях лидера коммунистов Г. Зюганова, который в 1999 г., в связи со 120-летием со дня рождения генералиссимуса, назвал его «человеком, выигравшим войну», и «самым великим государственным деятелем в истории России XX века»). В том же двухтысячном году были выпущены юбилейные медали в честь Потсдамской конференции 1945 г., на которых также был выбит портрет Сталина. В поздравительной речи к Дню победы в 2000 г. Президент России В. В. Путин обратился к согражданам со словами «братья и сестры», которые памятны старшим поколениям россиян по радиообращению Сталина к советскому народу 3 июля 1941 г. Комментируя по телевидению праздничные события того же дня в 2000 году, Никита Михалков высказал соображение о том, что было бы «справедливо» вернуть нынешнему Волгограду его прежнее имя — Сталинград.
На рубеже XX и XXI веков символические попытки вернуть имя и фигуру Сталина в официальный пантеон героев России становятся все чаще, а уровень, на котором эти попытки предпринимаются, — все выше. Десять лет назад это было или казалось невероятным — и так думали не только активисты «Московской трибуны» или инициаторы общества «Мемориал». В это не поверили бы, да и действительно не верили тогда, сами массовые респонденты. Отвечая в 1991 г. на вопрос, «Кого из названных государственных, общественных, культурных деятелей России и СССР будут вспоминать через десятки лет?», меньше одного процента из 2110 опрошенных отметили фамилию Сталина. Как же это стало реальным за десять минувших лет и что произошедшее значит? Как можно его понимать?
Фигура «вождя» и социально-политические перемены 1990-х годов
Во второй половине восьмидесятых, на период начала общенациональных социологических опросов в СССР, И.В. Сталин был фигурой, постоянно подвергаемой в перестроечной печати и других масс-медиа самой массовой, острой и практически единодушной критике. В его символическом образе, как ни в одном другом, в формулах «культ Сталина», «сталинщина», «сталинская система» для политологов, историков, правозащитников, журналистов, ставших влиятельными публичными фигурами, воплощались на тот момент все отрицательные, бесперспективные, разрушительные черты советского централизованно-иерархического, командно-принудительного, репрессивного устройства политической и экономической жизни, общества в целом. Предполагалось, что от этого страна будет теперь уходить, расставаясь, среди прочего, и со сторонниками «сталинского пути» как олицетворения всего советского, представленными в руководящих органах государства. Функция публичных апелляций к имени Сталина и к сталинской эпохе для этого периода определялась именно данным политическим и идеологическим противостоянием «старого» и «нового», «реформаторов» и «консерваторов» фактически в одном вопросе — вопросе о судьбе СССР как военизированной державы и «закрытого общества», изолированного от мира.
Тем самым в обобщенной фигуре Сталина для массового сознания соединялась на тот момент семантика предельно высокой значимости и вместе с тем предельно негативной оценки, заданной наиболее популярными масс-медиа. Резко выраженная и неустранимая двузначность сталинского образа сохранилась и в дальнейшем. Можно предположить, что, среди прочего, данный момент в значительной степени составляет смысловой потенциал фигуры Сталина в сознании россиян и сегодня. В его двойственном образе символически представлено двоемыслие, привычное для советского образа жизни, для наследующих ему россиян в целом и для слоя интеллигенции в частности. Но представлено это двоемыслие в данном случае так, что возвышается и демонизируется прессой, кино, телевидением, литературой до сверхъестественного сочетания несочетаемого.
Подобное придание сталинской фигуре циклопических масштабов и сверхъестественных черт было характерно уже для начальных этапов мифологизации вождя. Таков его образ как воплощенного «князя тьмы» в «Розе Мира» Даниила Андреева, следы подобной гиперболизации видны в «Оде» Мандельштама и т.д. Сегодня эти тенденции охотно стереотипизируются эпигонами — таков демонизированный вождь в мистическом романе Е. Вепре-ва «Сталина не знал никто» (1996), Сталин-антихрист в романе Н. Никонова «Стальные солдаты» (2000) и др. Циклопические усилия по «сакрализации» образа вождя, образчики которых дала и эпоха гласности («Тайный советник вождя» В. Успенского, 1989-90; «Диктатор» А. Марченко, 1997; «Смерть титана» С. Есина, 2001, и др.), рано или поздно должны были вызвать его столь же символическое поругание — более раннее и сравнительно умеренное у Солженицына («В круге первом»), затем гротескно-сатирическое у Виктора Коркия («Черный человек, или Я, бедный Сосо Джугашвили») и Аксенова («Московская сага»), более позднее и беспардонно циническое у Владимира Сорокина («Голубое сало»). Двойственность — ведущая черта сталинского образа в либерально-критических портретах вождя в н.еподцензурной литературе 1960—80-х гг., романах «Жизнь и судьба» Василия Гроссмана, «На другой день» Александра Бека, «Факультет ненужных вещей» Юрия Домбровского, «Сандро из Чегема» Фазиля Искандера, «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова, повестях Д. Гая «Телохранитель», Л. Лиходеева «Поле брани, на котором не было раненых» и др. Демоническая соблазнительность, опасная привлекательность этой двойственности для интеллигентского сознания была самокритично отмечена Андреем Синявским в автобиографическом романе «Спокойной ночи», как болезненная, не подвластная сознательному контролю сосредоточенность на сталинской фигуре отразилась в автобиографии Александра Зиновьева «Русская судьба».
Стоит напомнить, что высокий семантический потенциал в его двойственности был, в частности, накоплен Сталиным как символической фигурой в 1960-х — начале 1970-х гг., когда имя и изображение вождя были вытеснены из публичной жизни в негласную «серую зону». Именно в качестве запретных, но этим отчасти и притягательных, они со временем стали демонстративно культивироваться отдельными группками населения как на периферии страны (в Закавказье, особенно, конечно, в Грузии, где в семидесятые годы практиковались полуофициальные экскурсии по сталинским местам для туристов), так и в ее центре (появление любительски размноженных сталинских фото на ветровых стеклах грузовых автомобилей, торговля ими «из-под полы» в подмосковных электричках, просталинские аллюзии в стихах поэтов коммуно-державной ориентации — Феликса Чуева и др.).
К тому же 1965-66 гг. — начальный период укрепления и легитимации Брежнева в составе тогдашнего коллективного руководства — были отмечены полузамаскированными попытками «реабилитировать» Сталина со стороны определенных группировок на политическом верху. Отзвуки этого, слухи об этом просачивались в круги интеллигенции, доходили до «низов». Затем, уже в зрелые и поздние брежневские времена — конец 1970-х — начало 1980-х гг., особенно в связи со столетием Сталина в 1979 году, — имя и образ вождя усилиями всей системы партийно-государственной пропаганды были постепенно не просто возвращены в печать, кино, учебники истории, но стали переозначиваться в сугубо позитивном плане. В частности, со Сталиным стала связываться индустриально-военная мощь советского государства и победа в Отечественной войне, а война — в дополнение, а потом отчасти и «на смену» Октябрьской революции — как раз в этот период стала в СССР публично получать значение центрального события советской истории, вообще истории XX века.
В первом опросе по программе «Советский человек» (1989, N=1250 россиян — здесь и далее в тексте — специфическое обозначение объема выборки, то есть количества всех опрошенных. — Прим. ред.) фамилия Сталина замыкала первую десятку «выдающихся людей всех времен и народов», которые респонденты назвали по собственному выбору. Сталина причислили к «выдающимся» 12% опрошенных; безоговорочно же первое место в сформировавшемся таким образом списке отводилось Ленину — его, без «подсказки» в анкете, назвали 75%. При этом Сталина чаще других групп называли опрошенные самого старшего и наиболее молодого возраста, со средним образованием и ниже. Еще один характерный для того времени нюанс: значимость фигур Сталина и Ленина в массовом сознании была на этот момент во многом противоположна. И чем чаще в названных или в каких-то других подгруппах опрошенных к «выдающимся» причисляли Сталина, тем реже, напротив, в этом качестве называли Ленина (эхо публицистики и искусства времен оттепели, чьи идеи и представления «шестидесятники» перенесли уже в перестроечную прессу и масс-медиа). Таковы были на тот момент авторитеты прошлого. Первые же места в списках актуальных героев года на протяжении 1988-го — начала 1990-х гг. неизменно занимали фигуры вождей-реформаторов — сначала Горбачева, затем Ельцина.
С 1992-93 гг. описанная символическая композиция начала меняться. События вокруг Фороса и поспешный уход Горбачева с политической авансцены; в спешке не понятые (да не объясненные толком), но остро воспринятые и тяжело пережитые массами первые негативные последствия гайдаровских реформ; резкий разрыв Ельцина с прореформаторскими фигурами в политике и экономике; последовавшая за ним самоизоляция президента и радикализация политического противостояния в «верхах»; затем расстрел Белого дома по ельцинскому приказу и т.д. — все это самым отрицательным образом повлияло на символическую значимость образов реформаторов, всех идей и символов реформ в массовом сознании россиян. Фигура Сталина, вместе с риторикой «стабильности и порядка», а также с образом брежневской эпохи, которая — по контрасту с «хаосом» и «беспределом» окружающей жизни — стала все чаще ностальгически вспоминаться большинством российского населения, начали, напротив, набирать положительный потенциал массовых оценок.
Условно назовем этот первый аспект оценок (переоценок) сталинского образа в России середины и второй половины 1990-х гг. «делиберализацией» общественного сознания — «освобождением» его от сравнительно внешних и, как оказалось, весьма нестойких новых представлений об обществе, элементов реформаторской риторики, которую несколько лет вносили в него средства массовой информации, сами первые лица страны, тогдашние лидеры общественного мнения. Есть и другой аспект. Он связан с укрепляющимися параллельно настроениями изоляционизма, «неотрадиционализацией» массового сознания. Эти настроения во многом выразили первичную, шоковую реакцию большинства на распад СССР и были многократно усилены воздействием экономических сдвигов и тех перемен на политическом верху, в масс-медиа, о которых говорилось выше. По крайней мере, новые акценты в массовых оценках россиянами обобщенного образа «Запада», «западной культуры» появились уже к концу 1992 г.
Напомним, что для общественного мнения и средств массовой коммуникации в России на рубеже 1980—1990-х гг. была характерна весьма высокая оценка западного общества (на примере, прежде всего, Японии и США), его экономики и политических установлений, образа жизни в целом. Негативным фоном для нее служила быстро распространившаяся в конце 80-х крайне негативная оценка экономических и политических институций СССР, всего советского опыта (в 1989 г. такую оценку поддерживали порядка 40% населения, еще примерно столько же, даже чуть больше, затруднялись с ответом). В конце 1991 г. 60% из 6585 опрошенных оценили западный образ жизни положительно (11% — отрицательно, 28% затруднились с ответом). Эта тенденция ощущалась еще в 1992 г., хотя показатели позитивных ориентации на страны Запада начали снижаться и, напротив, стала быстро расти доля колеблющихся в оценках Запада, западной экономической помощи России, влияния западной культуры и затрудняющихся с ответом на подобные вопросы. В октябре 1992 г. (N=1499) уже 52% опрошенных оговорились, что «страна должна быть открыта для западной культуры, но так, чтобы не пошатнулись русские устои», а четверть высказала резкую, полностью отрицательную оценку культуры Запада как «неприемлемой, чуждой для нас», поддерживающие свободный обмен культур остались в меньшинстве (13%).
К 1994, а особенно — к 1995 г. композиция оценок россиянами «западного» и «своего» резко изменилась. На это повлияли многие социально-политические факторы. Действуя порознь, но резонируя друг другу, они дали, среди прочего, парадоксальный результат. Преобладающая часть населения России (вопреки штампам тогдашних масс-медиа относительно «раскола» страны, но вместе со всей, как будто бы не вызывавшей у людей доверия тогдашней властью, с терявшей или растрачивающей свой социальный статус и монопольный культурный авторитет интеллигенцией) явно усилила ориентации на символы национального целого, державного престижа страны, советского прошлого, окрашенного в ностальгически-радужные тона.
Воплощением уравнительных социальных идеалов патерналистски ориентированного большинства стала — по контрасту с еще совсем недавними, но уже негативно переоцененными временами Горбачева и Ельцина — эпоха Брежнева. Негативная переоценка обоих реформаторов в руководстве СССР, а затем Россией шла параллельно с такой же — по направленности и темпам — переоценкой образа Запада. И за тем, и за другим процессом в немалой степени стояло массовое разочарование во вчерашней массовой же эйфории — своего рода вымещение за собственный «самообман». «Самобичевание» советских людей конца 1980-х гг., о котором упоминалось выше, трансформировалось в самонаказание россиян 1993-95 гг., а тяжесть этого самонаказания переложили на символические фигуры ближайших «виновников». Соответственно, на горбачевское и ельцинское, еще совсем недавнее время россияне перенесли и воспоминания о прежней нищете и дефиците, униженность и бесправие десятилетий советской жизни.
В сентябре 1996 г. (N=2430) уже 20% опрошенных россиян ответили, что их соотечественникам стоит ориентироваться сегодня на советский образ жизни, 47% — что на «традиционный русский» и лишь 11% — на западный (22% затруднились с ответом). В следующем, 1997 году из 1600 респондентов, отвечавших на вопрос о том, кем по отношению к России выступают сегодня крупнейшие западные страны (США, Германия, Великобритания, Япония и другие), 28% назвали их «партнерами России, имеющими с ней общие интересы», а 51% — «противниками России, которые стремятся решать свои проблемы за ее счет и при удобном случае наносят ущерб ее интересам» (21% затруднились с ответом). За вторую половину девяностых ко многим россиянам как бы вернулось прежнее, казалось — во многом забытое, чувство «осажденной крепости».
Примерно одинаковый и сравнительно невысокий уровень согласия относительно ведущих фигур символического пантеона российской власти сохранялся несколько лет до появления на политической авансцене фигуры В. В. Путина. С тех пор в структуре массового сознания стала быстро складываться и вскоре установилась иная констелляция символических авторитетов. Образовался единственный «полюс» или «фокус» практически всеобщего согласия. Предельно высокий уровень доверия и поддержки фигуре Путина в абсолютном большинстве групп российского населения сопровождался и продолжает поныне сопровождаться сравнительно и даже крайне низкой оценкой всех остальных политических деятелей России и институтов российского общества, за исключением нескольких, наиболее «традиционных» и модельных для него — армия, ФСБ, Русская православная церковь. Сцена воображаемого «театра» символических авторитетов сегодняшнего россиянина, можно сказать, обезлюдела.
Соответственно, в оценках россиян второй половины и конца 1990-х гг. уже преобладают положительные оценки фигуры Сталина как руководителя страны. Генералиссимус входит теперь в круг наиболее значимых фигур не только новейшей отечественной, но и мировой истории всех времен. Прежнее негативное отношение и акцентированная двойственность его образа в той мере, в какой они усвоены массовым сознанием и стали для него привычными, фоновыми, переозначиваются. Они относятся теперь исключительно к «личным качествам» Сталина, которые в сознании респондентов отделяются и даже противостоят его качествам национально-государственного лидера (таблица 1).
Таблица 1
С какими из следующих мнений о Сталине Вы бы скорее согласились? (1998, N=1600 / 1999, N=1600)
Сталин — мудрый руководитель, который привел СССР к могуществу и процветанию — 16/20
Сталин — жестокий, бесчеловечный тиран, виновный в уничтожении миллионов невинных людей — 27/32
Какие бы ошибки и пороки ни приписывались Сталину, самое важное — что под его руководством народ вышел победителем в Отече ственной войне — 31/32
Политика Сталина привела к тому, что страна оказалась неподготовленной к войне в 1941 году — 14/18
Сталин продолжил дело, которое начато было Лениным и другими революционерами-большевиками — 6/6
Сталин исказил идеи Ленина, создал строй, далекий от идеалов под линного социализма — 10/8
Только жесткий правитель мог поддержать порядок в государстве в тех условиях острой классовой борьбы и внешней угрозы — 15/20
Наш народ никогда не сможет обойтись без руководителя такого типа, как Сталин, рано или поздно он придет и наведет порядок — 12/18
Сталина злобно поносят люди, которым чужды интересы русского народа и нашего государства — 4/5
Мы еще не знаем всей правды о Сталине и его действиях — 27/30
Затрудняюсь ответить — 10/8
Характерно, что именно Сталин — та фигура, чей потенциал символического авторитета в сознании россиян за 1990-е годы самым серьезным образом изменился. Так, доля людей, причисляющих его к мировому пантеону великих, выросла втрое (рост авторитетности, например, Пушкина и Гагарина заметно ниже). Показатели значимости остальных фигур либо остались прежними (как у Петра I или фельдмаршала Суворова), либо снизились, как у Циолковского. А Д. Сахаров вошел в общий пантеон на волне своей посмертной легенды, которая питалась у части общества чувством вины за недооценку и слабую поддержку сахаровских инициатив, самой его независимой позиции при жизни ученого и правозащитника. Но за отсутствием социальных и культурных механизмов поддержки подобной памяти, при эрозии и распаде слоя интеллигенции, после утраты фигурами и символами общественных реформ позитивной окраски, и легенда, и вина потеряли значимость, и имя Сахарова выпало из области наиболее авторитетных для населения России (таблица 2).
Таблица 2
Назовите десять наиболее выдающихся людей всех времен и народов (опросы по программе «Советский человек»; данные по затруднившимся с ответом не приводятся; можно было указать несколько позиций, поэтому сумма ответов превышает 100%)
1989, N=1250 1994, N=3000 1999, N=2000
Ленин — 75 Петр I — 41 Петр I — 45
Петр I — 41 Ленин — 34 Ленин — 43
Пушкин — 27 Пушкин — 23 Пушкин — 42
Ломоносов — 22 Сталин — 20 Сталин — 35
Суворов — 18 Суворов — 18 Гагарин — 26
Г. Жуков — 18 Наполеон — 14 Г. Жуков — 20
Л.Толстой — 15 Г. Жуков — 14 Наполеон — 18
Менделеев — 14 А. Сахаров — 13 Суворов — 18
Циолковский — 14 Ломоносов — 13 Ломоносов — 18
Сталин — 12 М. Кутузов — 11 Менделеев, Л. Толстой — 12
Сравнительно более позитивно оценивается к концу девяностых годов не только фигура Сталина, но и вся сталинская эпоха. Однако еще выше, параллельно с этим, оценивается россиянами эпоха брежневская. При этом сам Л.И. Брежнев и как личность, и как политический лидер котируется не очень высоко. Другое дело — шеф КГБ в 1967-82 гг., в ту же брежневскую эпоху, борец с диссидентами, а затем с прогульщиками и несунами, еще позже сменивший Брежнева на посту генсека ЦК КПСС Юрий Андропов.
По мере роста державно-патриотических настроений, симпатий к «твердой руке» Сталин как политический и государственный лидер выходит для значительной части россиян затем и на первое место. Он вплотную «приближается» к Ленину, а по данным некоторых опросов, и «обгоняет» его, а к ним двоим характерным образом «примыкает» опять-таки Андропов.
Уровень «моральной авторитетности» фигуры Сталина — при крайней, как уже отмечалось, узости набора, если вообще не отсутствии каких бы то ни было общезначимых авторитетов для нынешних россиян, — сегодня высший из возможных. Он близок к путинскому (правда, по стилю руководства россияне чаще всего сближают Путина в первую очередь с Юрием Андроповым и лишь в меньшей мере — со Сталиным). Те, кто к середине девяностых годов еще относились к фигуре Сталина, по их признанию, с безразличием, с тех пор заметно определились в своих симпатиях. Баланс положительных и отрицательных чувств, которые вызывает у населения Сталин, приобрел вид 1:1, а затем позитивное отношение стало преобладающим. В марте 2003 г. (N=1600) роль Сталина в жизни страны сочли в целом положительной 53% опрошенных, отрицательной — 33% (остальные затруднились с ответом).
Роль «вождя» и устройство социума
Для российского, а затем советского общества, для идеологии традиционалистской, или традиционализирую-щей, модернизации в России ведущими и определяющими являются критерии коллективной принадлежности, формы нормативной идентификации с социе-тальным целым, с интегративным «мы». Осью структурации подобного уравнительного целого выступает вертикаль простейшего иерархического контроля, возглавляемого внеконкурентной фигурой вождя. Иными словами, структура социума в России нового времени, а затем в Советской России фиксирует принципиальный разрыв между горизонтальным и вертикальным измерениями — массой и властью. Образцовыми, парадигмальными формами организации, модельными институтами в подобных условиях выступают властно-иерархические. Базовым, ведущим среди них выступает армия. Причем в трех смысловых планах, актуальных для массового респондента. Это армия как воплощенная слава страны, олицетворение ее героических побед, могущества СССР, иными словами, как несущая деталь национально-исторической легенды о великой, мощной и непобедимой державе; армия как простейший вид социальной организации, который соединяет в себе известные, близкие всем и каждому значения равенства, единства равных в их подвластности началам столь же простой, а потому понятной иерархии властных полномочий; наконец, армия как воплощение образцового порядка повседневного существования с его однозначной четкостью ролей и императивов поведения, сравнительной гарантированностью и устроенностью быта — как модель всеобщего образа жизни.
Поскольку дифференциация подобной системы выступает в простейшей форме вертикальной властной иерархии, то ведущее место в ней принадлежит не прагматичным деятелям-специалистам, экспертам в своей области, не сравнительно квалифицированным и соответственно сертифицированным, эффективно работающим чиновникам и не публичным лидерам, вышедшим из кругов элиты, политических клубов, рядов различных партий и т.п., а персонализированному символу единой мощи. Точней говоря, фигура «вождя» здесь даже не столько продолжает и завершает собою инструментально-исполнительскую иерархию, не просто суммирует в себе реальную власть, сколько господствует над самой иерархической лестницей, пребывая как бы вне ее, над нею, над государством и над обществом.
Признаками упорядоченности для сознания советских людей и наследующих им в данном отношении россиян будут обладать именно такие организации, структуры такого типа. Они сегодня выступают для большинства населения, особенно — его старших групп, воплощением порядка, метафорой общества как такового. Но они же — мера оценки социального отклонения, «беспорядка», «хаоса», «бардака» в массовых мнениях. Через соотнесение с ними, но уже исключительно негативным образом, от противного, в массовое сознание входят значения устроенности и стабильности. Отсюда — высокая согласованная оценка силы, ее понятность и приемлемость для большинства, фактическое принятие ее массой населения как базового феномена общественной жизни и решающего аргумента в социальном взаимодействии («чтобы боялись»). Отсюда же — всегдашний символический престиж силовых структур, но не их реальная власть. Например, не инструментальная эффективность армии, — напротив, высокую символическую оценку населением силовые структуры сохраняют даже в отсутствие подобной эффективности.
Одномерная «простота» устройства социального целого и предопределяет функциональную потребность низших уровней иерархии, всего подопечного населения в фигуре сверхвласти—в образе вождя. Тоталитарное общество, которое соединяет в себе «внутренний» изоляционизм, «внешнюю» экспансию и одномерную иерархию господства-подчинения, увенчанную символической фигурой сверхполномочного и сверхвластного вождя, не может быть организовано иначе как по принципу территориально-ведомственного деления власти с дальнейшим «клеточным» умножением уровней и участков контроля уже внутри каждого ведомства и территории. Подобное умножение инстанций контроля, понятно, не в силах сделать его более эффективным. Но оно делает гораздо более ощутимым присутствие контролирующих фигур и многократно усиливает символическую значимость «вождя», этой воплощенной управы на любую реальную власть. Сверхвласть (то есть произвол — от прямого насилия до телефонного права) — это такая же необходимая составляющая всей громоздкой и неэффективной советской системы управления и контроля, как демпфирующая корпоративная солидарность на низовых уровнях номенклатурных ведомств и как защитная, адаптивная привычка на уровне неформальных связей семьи и родства, соседства и знакомства, на уровне индивидуального выживания.
Государство, власть воспринимаются массовым сознанием прежде всего как инстанции контроля, источник негативных санкций за потенциальное или реальное нарушение индивидом любой нормы из свода ведомственных правил, писаных и неписаных. Привычка на каждом шагу встречать представителей подобного контроля и быть окруженным всякого рода инструкциями, привычка к внешнему надзору и гиперопеке — значимая часть социального опыта каждого советского, а во многом и сегодняшнего российского человека. Она сохраняется и воспроизводится в окружающей его жизни, в его собственном сознании. В качестве одного из свидетельств приведем данные из недавних опросов общественного мнения (таблица 3).
Таблица 3
Должно ли государство контролировать положение вещей в следующих областях... (2001 г., N=1600, позиции ранжированы по убыванию позитивных ответов, данные по затруднившимся не приводятся) — Да/Нет
Цены на жилищно-коммунальные услуги, электричество, газ — 96/2
Цены на основные продукты питания — 93/5
Деятельность основных отраслей промышленности, крупные предприятия — 91/5
Учебно-воспитательный процесс в вузах и школах — 88/9
Общественная мораль — 79/14
Предпринимательская деятельность граждан — 73/21
Крупные расходы граждан — 67/28
Работа телевидения — 63/32
Деятельность прессы — 58/36
Зарубежные контакты граждан — 51/40
Как известно, так называемые «развитые» общества исторически складывались, осознавались, поддерживались и пропагандировались их ведущими группами и слоями в качестве «современных» именно по мере того, как экономические и политические институты, основополагающие для самого существования подобных обществ, для уровня и образа жизни, образа мысли их граждан, освобождались от функций социального и морального контроля. Эти функции переходили к правовой и судебной системам, к публичной сфере, общественному мнению, средствам массовой коммуникации. Соответственно менялся и сам характер подобного контроля, все большую часть которого со временем стали составлять универсальные нормы ценностной регуляции, принципы формального права.
Напротив, системы советского типа характеризуются экспансией персонализированного государственного контроля и прямого репрессивного воздействия на большинство сфер социальной жизни, а в пределе — на все общество, на каждого его члена. При этом гиперконтроль «сверху» порождает, при всем недовольном брюзжании населения на власть, массовое встречное ожидание гиперопеки «снизу» (таблица 4).
Таблица 4
Сможет ли большинство людей в нашей стране прожить без постоянной заботы, опеки со стороны государства? 1990, N=1650 / 1997, N=1600
Да — 20/17
Нет — 63/72
Затрудняюсь ответить — 17/11
Установка индивида на опеку сверху, равно как его же расчет на использование ресурсов контролирующего государства или ведомства в собственных целях вместе с ожиданием негативных санкций за это, входит в конструкцию «привычки» — основного устройства регуляции повседневного, адаптивного по своему характеру поведения людей в обществах описываемого типа, тоталитарных обществах. Воспроизводимые в массовом масштабе, такие социальные установки, сам подобный тип социальности (социальная инертность, пассивная адаптация, понижающая уровень жизни, самооценок и запросов; тактика избегания «другого» как нежелательного, раздражительная зависть и предупредительная агрессивность по отношению к окружающим, если индивид от них не зависит или они не в силах ответить ему превосходящей агрессией) дисфункциональны. С течением времени, через одно-два поколения, они приводят к разложению общества на горизонтальном уровне.
Но точно так же дисфункциональна и установка власти на чрезвычайные меры в экстраординарных ситуациях (ситуации при этом создаются, доводятся до края или определяются, обозначаются как крайние). Если, к примеру, как это все чаще утверждали российские респонденты во второй половине 1990-х гг., всё вокруг «прогнило», все институты общества и государства «коррумпированны», то необходимо экстренное вмешательство самых высоких инстанций и надеяться можно только на «чудесного спасителя». Подчеркнем, что в подобных случаях имеется в виду не инструментальное вмешательство специалиста, ограниченного квалификацией и полномочиями, в рамках которых он и берет на себя персональную ответственность.
Речь идет о навязанном всем альтернативном определении ситуации как таковой и, стало быть, о радикальной смене для участников критериев их принадлежности, самопонимания, норм поведения. С индивида здесь снимаются все метки частного. Он полностью определяется как принадлежащий целому. Подобный «новый» порядок выстроен как предельно упрощенный, он держится на элементарных и понятных всем оппозициях: «мы—они», «черное—белое», «соратник—враг». Соответственно, определенная в таких терминах ситуация предстает предрешенной и безальтернативной: действовать в ней можно только так, а не иначе. И либо каждый отдельный человек подчинится диктуемым ему особым правилам для всех, либо окажется вне целого, будет от него отлучен.
«Чрезвычайность» — такой способ определить ситуацию действия, который однозначно задает характер и границы социального целого, жестко предписывает всем участникам без исключения элементарные роли и требует от них беспрекословного подчинения и исполнения. Однако экстренная ситуация по определению исключительна. А потому сложившийся в ее рамках «порядок» (даже если он и вправду сложился, чего в отечественных условиях, как правило, не бывает, и введение чрезвычайного положения лишь многократно увеличивает неразбериху, размывает критерии персональной и даже ведомственной ответственности) не поддается репродукции. Чрезвычайность может фигурировать как нормативный горизонт действия, его страховочный предел («красная черта»), но она не образует системы и, значит, не воспроизводима. Расчет на подобные спецсредства, тем более — на регулярное, а впоследствии — все более частое их использование вне каких бы то ни было экстренных случаев, в качестве повседневной практики управления, так же разрушает социальную систему «сверху», как привычка и двоемыслие — «снизу».
Скудость и простота исключительно горизонтальных связей в социуме, как уж говорилось, влекут за собой функциональную необходимость единоличного вождя, «железной руки». Но эксплуатация чрезвычайности и произвола делает общество еще более упрощенным и плоским. Человек привычки, общество привычных людей, привыкших привыкать и живущих, выживающих силой привычки, в конце концов привыкает и к чрезвычайности. Так что ни малейшего позитивного эффекта, если говорить о сколько-нибудь протяженной временной перспективе, подобные меры не дают. Решить какие бы то ни было серьезные, современные задачи подобная власть и подобное общество, конечно, не в состоянии.
Мифологизация прошлого, синдром «особого пути» и фигура вождя
По данным ряда международных сравнительных исследований, в которых участвовал ВЦИОМ, показатели приверженности россиян к национальному целому (сознание себя россиянином) высоки. В то же время их гордость за свою страну очень низка. К нескольким исключениям относятся такие моменты, как успехи российских спортсменов, достижения в литературе и, наконец, прошлое страны, ее «история» — ими гордятся, по их признанию, несколько больше трети граждан России. По доле же населения, гордящегося, например, демократическими институтами и политическим влиянием своей страны, ее научными, техническими и экономическими достижениями, уровнем благосостояния жителей и системой социального обеспечения, Россия — вместе с прежними членами социалистического лагеря — занимает последние места в списке более чем 40 обследованных стран.
Именно отсутствие в стране современных институтов и успешных, авторитетных лидерских групп, дифференцированных элит (а не ведомственной номенклатуры), их позитивно оцененных обществом достижений концентрирует сознание россиян на прошлом. Коллективное самоопределение возможно и значимо здесь исключительно через отсылку к общему прошлому. А в образе этого прошлого, с одной стороны, опять-таки выделяются фигуры вождей и военачальников, с другой же — подчеркиваются перенесенные народом тяготы и его терпение. Эмоционально-смысловым фоном, или рамкой, подобной картины выступает ностальгическое чувство утраты — это практически всегда «Россия, которую мы потеряли» (таблица 5).
Таблица 5
Согласны ли Вы с тем, что Россия к настоящему времени утратила в мире роль великой державы? (май 2002, N=1600)
Согласен — 68
Не согласен — 30
Затрудняюсь ответить — 2
Таков один, чисто отрицательный полюс представлений о прошлом в России — ее «суть» всегда «скрыта», «утаена, «утрачена». Другой, с ним связанный, контрастный по отношению к нему и компенсаторный по отношению к негативным чувствам недостижимости и потери, можно в этом плане условно назвать позитивным. Вокруг него формиг руется легенда о России как великом и мощном военном целом. Отечественная история в положительном залоге может быть представлена по преимуществу как прошлое российской «державы». В подобном комплексе разносоставных и разнофункциональных представлений соединяются значения интегрированного коллективного целого, которое устроено наиболее простым и понятным для россиян образом — оно соединяет равенство всех по горизонтали с полным подчинением их простейшей властной вертикали, вождю и его ближайшим соратникам, прежде всего — военачальникам. Консолидация всех вокруг единоличной фигуры определяется исключительными обстоятельствами предельных испытаний, угрожающими самому данному устройству социума, существованию коллективного целого, «народа». Все его наличные ресурсы активируются в ключевой, потому и называющийся «историческим» момент под угрозой гибели и подчинены единой для всех, единственной цели — выжить, выстоять (таблица 6).
Таблица 6
Когда, по Вашему мнению, Россия утратила роль великой державы? (май 2002, N-1600)
После революции, при Ленине — 2
При Сталине — 2
При Хрущеве — 1
При Брежневе — 5
При Черненко — 2
При Горбачеве — 51
При Ельцине — 32
При Путине — 0,5
Россия никогда не была великой державой — 2
Идеологический каркас описываемой здесь легенды (неомифологического комплекса) начал складываться в работах отечественных историков 1850—80-х гг. — С. М. Соловьева, Д. И. Иловайского и др. — на стадии формирования национальной государственности России. При этом учитывались элементы риторики национального сплочения, выработанные на предыдущих этапах отечественной истории и историографии — по следам наполеоновских войн Карамзиным, затем в публицистике ранних славянофилов, Гоголя и др. Несущие элементы легенды о великой державе и избранном народе были в определенной мере усвоены Сталиным, внимательно читавшим перечисленных авторов и знавшим всю эту линию рассуждений. После идеологии прямого и резкого разрыва с «наследием царизма» в годы революции и пореволюционное десятилетие эти риторические моменты, начиная, по меньшей мере, с 1934 г., были реанимированы сталинской пропагандистской машиной. Предвоенные годы ознаменовались в работе всего идеологического аппарата последовательным насаждением культа вождя вместе с переориентацией на державную символику дореволюционного прошлого, усилением патриотических мотивов, идей национальной исключительности — против «интернационализма» и даже «космополитизма» революционных лидеров первого набора. Перечисленные идейные моменты, сопровождавшиеся институциональными сдвигами и жесточайшими кадровыми перетрясками, среди прочего, обозначили переход от мифологии революционного перелома с ее героизацией образа комиссара и противостоящей ему «отсталой» массы к идеологии индустриально развитой, военизированной державы во главе с военизированной же фигурой вождя (в годы войны — верховного главнокомандующего, а с 1945 г. — генералиссимуса) к традиционалистским мифологемам «народа» как «единой дружной семьи» и т.п.
Вся эта реставраторская конструкция легитимационной легенды власти окончательно закрепилась в годы Отечественной войны и в послевоенный период. Победа СССР в войне и фигура «возглавившего» эту победу вождя соединились с мифологизированным державным целым прошлого России. Так сложился опорный идеологический образец, образно-символический комплекс, который через систему школьного преподавания, литературу, кино и др. был положен в основу массовых исторических представлений советских людей. Он выступил нормативным барьером или фильтром для любых значений, относящихся к прошлому, матрицей «исторического сознания» для самых широких масс. Историей для них стало и по нынешний день является то, что укладывается в формы данной легенды о великой и непобедимой державе. Явные колебания и неуверенность в державной идентификации сегодня, даже временное признание большинством того, что Россия теперь не может считаться великой державой, компенсируются или снимаются отсылкой к ресурсам и возможностям страны. Признаки величия модально переозначиваются, переносятся в область потенциального (таблица 7).
Таблица 7
С каким из приведенных ниже высказываний о путях развития России Вы бы скорее согласились? 1989/2000
Россия отстала от большинства передовых стран — 72/50
Россия всегда была в числе первых и не уступит этой роли — 2/10
Россия развивается по своему, особому пути — 11/34
Затрудняюсь ответить — 14/6
В рамках легенды о великой державе был выстроен пантеон выдающихся исторических деятелей в его принципиальной ролевой структуре. Сюда вошли избранные, отмеченные и переозначенные в державной перспективе и в смысле национальной «исключительности» фигуры представителей военного ведомства, науки и культуры — прямых соратников вождя, его «ослабленных» (лишенных власти) смысловых дублеров и, наоборот, противников. Для каждой из ведущих, скажем так, позитивных символических фигур (ролей) в данном пантеоне, его «действующих лиц», «исполнители» (носители имен) которых могут от периода к периоду незначительно меняться, можно было бы построить целое «семейство» двойников-дублеров. Представляющие разные ведомства, разные, но одинаково подначальные вождю участки его власти и различающиеся по функциям относительно главного лица, они выступают условными заместителями центральной фигуры, как бы «синонимами» ключевого имени. Таковы позитивный и/или негативный предшественник; явный и тайный противник; соратник или помощник-исполнитель и т.д.
Отсюда понятна компенсаторная ностальгия россиян 1990-х гг. по прошлому «великой державы» и «благополучию» брежневской эпохи, по соответствующим героям и символам из курса средней школы. По фукнциональному месту в пантеоне (по своей роли) это, как уже говорилось, прежде всего императоры — Петр I, полководцы — Суворов, Кутузов, Жуков, поэты и ученые, воплощающие превосходство России, — Пушкин, Менделеев. Наконец, Ю. Гагарин и С. Королев, чьи фигуры символизируют «народ», «людей из народа», «глубинки» в образе властителей космического пространства. По происхождению и функциональному приложению описываемая легенда, которая входит в «русский миф», конституирующий весь современный российский социум, связана не с национально-культурным сообществом, а с завоевательно-державным целым России и, затем, СССР. Характерно, что в обобщенном идеальном образе великой страны россияне выделяют такие «дефицитные» для российского и советского общества характеристики, как развитая промышленность, высокий уровень благосостояния, гарантированные и защищенные права и свободы граждан, тогда как в представлениях о величии собственно России упор делается на территорию и ресурсы, военно-ядерную мощь и «великую историю» (таблица 8).
Таблица 8
Что из перечисленного, по Вашему мнению, прежде всего должно быть в стране, чтобы она считалась великой?
1998, N=1600 1999, N=1600 2000, N-1600
Высокоразвитая промышленность 70 74 69
Высокий уровень благосостояния граждан 62 72 64
Соблюдение прав и свобод человека 32 41 39
Богатые природные ресурсы 16 24 29
Великое культурное наследие 24 27 27
Ядерное оружие 14 27 27
Обширная территория 6 8 11
Другое 1 0 1
Затрудняюсь ответить 4 4 2
При дефиците других универсально-значимых достижений страны, которыми можно было бы гордиться ее гражданам, в сознании россиян укрепляется чувство принадлежности к «органическому» национальному целому («народу»). Вместе с тем становятся более актуальными представления об «особом пути» России. А с ними растет значимость «военной» составляющей в образе России как великой державы, усиливается ксенофобия. Ее объектами выступают как этнические и вероисповедные «чужаки» (чеченцы, «лица кавказской национальности»), так и традиционный со времен «холодной войны» образ стратегического противника, Соединенные Штаты (таблица 9).
Таблица 9
Выберите из указанных две-три позиции, по которым Россию в первую очередь следовало бы считать великой державой (2001, N=1600)
Соблюдение прав и свобод граждан — 1
Высокий уровень благосостояния граждан — 1
Высокий культурный уровень населения — 1
Высокое историческое предназначение России — 5
Богатое культурное наследие — 8
Особые таланты и величие духа народа — 12
Великая история — 14
Военная мощь, ядерное оружие — 20
Огромная территория — 23
Богатые природные ресурсы — 28
Не считают Россию великой державой, затруднились ответить — 60
Функциональные и модальные трансформации легенды
В ситуации подъема новых социальных слоев в Советской России 1920-х — начала 1930-х гг. официальная идеология, обращаясь к массам, выдвигала вперед, заостряла, педалировала чисто мобилизационные аспекты инструментального достижения социальных целей, как бы совсем уже близких по времени и понятных всем по смыслу. Отсюда прокламировавшаяся «сверху» и во многом принимаемая массами, особенно — более молодыми, выходцами с социальной и культурной периферии, уверенность в возможности быстрых, волевых, «политических», как тогда говорилось, решений любой проблемы. Отсюда же — преобладание в тогдашней государственной риторике на темы современности таких моментов, как «сроки», «планы», «техника» (в широком смысле слова — имелись в виду любые относительно рациональные, стандартизированные умения, вырабатывающиеся на начальных этапах модернизации, индустриализации, цивилизации, неважно, касайся они умения управлять машинами или языковых компетенций, грамотности и проч.).
Вторая половина 1930-х гг. — период прокламированной стабилизации и символического оформления, достигнутого страной Советов. На этом этапе и складывается легенда о великой державе, ее завоевательно-объединительной миссии, воплощенной в фигуре верхвного вождя и военачальника. В дальнейшем — в годы войны и послевоенное десятилетие — она выступает основной рамкой коллективной идентификации советских людей.
Относительно иная социокультурная ситуация складывается в конце 1960-х — начале 1980-х гг., в «брежневскую эпоху». Это годы внешней и относительной, вполне элементарной по уровню и набору «благ» бытовой стабильности при углубляющемся коллапсе советской экономической системы, разложении социально-политического устройства, измельчании и распаде обосновывавшей и подкреплявшей их идеологической легенды. Официальная риторика «новой исторической общности людей — советского народа», лишенная решающих признаков победоносной завоевательности, волевой активности, пыталась теперь лишь пассивно обозначить фиктивные контуры общего, но уже не существующего целого. Здесь можно говорить о функции исключительно символической интеграции без малейшего мобилизационного заряда.
Сегодня в ретроспективной фигуре Брежнева и мифологизированной картине его времени решающим образом смягчены, если не вовсе исключены, те трудно переносимые для индивида, угрожающие для его близких значения принудительности и безальтернативное -ти, тотальной репрессивности, личной опасности, которые были во многом связаны с образом сталинской эпохи. Характерно, что в образе Брежнева нет ничего зловещего, и россияне не относят его к «самым страшным» фигурам в истории страны. Политико-идеологическая рутина и моральная двусмысленность брежневских десятилетий, вместе с семантикой относительной бытовой устроенности и устойчивсти, входят сейчас в смысловое целое «эпохи стабильности», «мирного времени» (всеобщий дефицит, преследования инакомыслящих, афганская война устранены массовым сознанием из этой идеализированной картины) (таблицы 10, 11).
Таблица 10
Когда Вы, Ваша семья жили лучше всего? (1996, N=2399)
Во времена застоя (до 1985 г.) — 60
В перестройку (1985-1991) —13
С начала рыночных реформ (после 1991) — 10
Затрудняюсь ответить — 16
Таблица 11
Кого из политиков, возглавлявших наше государство в XX веке, Вы бы назвали самым выдающимся? (январь 2000 г., N=1600, в % к соответствующим социально-демографическим группам)
В целом 18-24 года 25-39 лет 40-54 года 55 и старше ВО Средн. образ. Ниже ср.
Сталин 19 14 17 18 25 14 17 24
Ленин 16 15 12 18 20 15 13 22
Андропов 11 6 12 14 10 11 14 7
Николай II 9 15 13 10 3 10 12 6
Брежнев 9 8 10 7 11 6 8 12
Горбачев 7 9 9 6 4 14 6 4
Ельцин 4 5 4 3 4 7 4 3
Хрущев 3 1 2 3 4 2 3 3
Как видим, возглавляющие нынешний список Сталин и Ленин (вместе с Л. Брежневым) обязаны своей популярностью, прежде всего, самым пожилым и наименее образованным россиянам. Однако нельзя не заметить, что эти предпочтения — равно как и оценка Ю. Андропова, героя «среднего поколения», популярного у россиян со средним образованием, в большой мере разделяются теперь и молодежью, образованными респондентами. Популярность последнего российского императора среди молодежи — феномен воздействия массовых коммуникаций и, в частности, нового русского кино вроде фильмов Каре-на Шахназарова («Цареубийца», 1991), Никиты Михалкова («Сибирский цирюльник», 1999), сенсационных телепередач, а затем романизированных биографий Эдварда Радзинского. Символические фигуры инициаторов крупномасштабных социальных перемен в стране — относительной либерализации, демократизации, перестройки, чью авторитетность должна была бы задавать и воспроизводить интеллигенция, на деле поддержаны ею весьма слабо. В результате они, вместе с реформатором предыдущего исторического этапа Хрущевым, оттеснены в самый низ списка. Напротив, фигуры тех, кто воплощал, создавал и укреплял легенду о великой державе — России и СССР, выдвинуты теперь на первый план коллективной памяти.
Вместе с уходом прореформаторской идеологии и риторики времен ранней перестройки, самих наиболее видных фигур тогдашней публичной сцены более приемлемым для российского населения выступает теперь и обобщенная фигура «большевиков».
Образы тех деятелей революции, с которыми в конце 1980-х гг. связывались возможные, как кому-то казалось, альтернативы Сталину и сталинизму (прежде всего фигура Бухарина), стали оцениваться сегодня более сдержанно. Главное же и самое заметное то, что в контексте подобных передвижек и переакцентировок растут позитивные оценки Сталина и, напротив, падает уровень негативного отношения к его фигуре, командной политике, репрессивным действиям, можно сказать, снижается «общественный иммунитет» к соответствующим значениям и образцам.
Характерно, что массовое отношение к репрессиям сталинских десятилетий стало за девяностые годы, особенно — за вторую их половину, гораздо менее напряженным. Эти события утратили значение главных. Они не просто забылись — они потеряли знаковость, семантический потенциал, ценностную заостренность. Вместе с закатом публичной критики сталинизма они перестали служить смысловым полюсом оценок советского прошлого. Так, если в 1989 г. 31% интервьюируемых причислил массовые репрессии к самым значительным событиям в истории страны, в 1994 г. эта цифра снизилась до 18%, а в 1999 г. — до 11 %.
Завершая разговор о формировании и трансформациях базовой легенды власти на протяжении советских десятилей и постсоветских лет, можно сказать, что годы, которые отмечены для россиян именем Путина и в оценках многих респондентов противопоставлены «ельцинской эпохе», не порывают с тогдашними, как и более давними, державными, реставраторскими акцентами в публичной риторике, в символике национально-государственного целого. Скорее они, напротив, продолжают и проясняют их. В этом смысле фигура Путина для массового сознания встраивается в рамки базовой для советских людей легенды о великодержавной России, включается в цепочку таких правителей, как Ленин, Сталин, Андропов, Брежнев, — в противоположность фигурам Ельцина и Горбачева, которые выступают теперь в массовом сознании образами государственных деятелей, разрушавших эту легенду и СССР как таковой. Да и сам Путин, стоящая за ним команда, обслуживающие ее журналисты, «аналитики» и проч. учитывают данную легенду, демонстрируя в тех или иных публичных акциях, в отдельных устных выступлениях президента знаки, к ней отсылающие.
Путин — в отличие, например, от Ельцина, инициировавшего (безрезультатные, впрочем) «экспертные» поиски и некоторый публичный шум вокруг обсуждения «национальной идеи», — кажется, не выражает заинтересованности в какой бы то ни было идеологии, потребности в идейном, ценностном обосновании своей власти и складывающегося при нем социально-политического порядка. Как будто предполагая, что мифы и легенды советской эпохи в той или иной степени усвоены большинством россиян, избранными ими парламентариями, средствами массовой информации, президент время от вермени демонстрирует лишь символы, которые имеют в виду показать преемственность нынешнего строя, страны в ее сегодняшнем виде по отношению к российской, но прежде всего — к советской державе.
В отношении к символике советского состоит, кстати говоря, одно из главных и реальных отличий Путина от Ельцина. Ельцин и близкие к нему люди, группы могли — особенно в последние годы, период ельцинского ослабления и заката — ориентироваться или показывать, что ориентируются, на определенные моменты державной символики дореволюционной России. Но от советского как коммунистического, от СССР как системы и от партийной монополии на управление страной Ельцин в любом случае резко и недвусмысленно дистанцировался. Путин же и его окружение адаптируют советскую символику для публичного формления своих знаковых акций, представляя и этим возвышая советское как державное. (В чем, надо сказать, не расходятся, как Ельцин, а, напротив, вплотную смыкаются с идеологами нынешней КПРФ.)
Те или иные публичные акции и высказывания нынешнего президента существуют и обретают смысл в безальтернативных условиях фактической монополии правящей власти на средства массовой коммуникации, по крайней мере — на каналы наиболее широкого воздействия, то есть телевизионные. Политического и идеологического выбора, даже самой проблемы выбора, сегодня в обществе, кажется, некому ставить, не с кем и негде обсуждать. Сколько-нибудь значимые, социально весомые и пользующиеся публичным авторитетом группы, движения, партии на современной российской сцене отсутствуют. Никаких других публичных авторитетов, кроме фигур действующих политиков, уже находящихся у власти или при власти, в массовом сознании россиян сегодня тоже как будто нет.
Добавим, что сегодняшние россияне получают доступ к политике и формируют представления о политическом исключительно через телеэкран. Сохраняя обезлюдевшую политическую авансцену на расстоянии, управляемом с помощью ручного пульта, десятки миллионов регулярных телезрителей воспроизводят по отношению к проблемам общества, стоящих перед ним задач, целей, выбора тех или иных путей, пассивную позицию безответных свидетелей, созерцателей со стороны. Характерно, что в 2000 г. 52% россиян оценили лидерские способности новоизбранного президента как довольно и очень высокие. И вместе с тем в массовом образе Путина до нынешнего дня преобладает отсутствие какой бы то ни было содержательной оценки, признаки бесцветности, выжидательное отношение людей, их незаинтересованность происходящим на политическом «Олимпе».
В этом смысле сегодняшнее «общество телезрителей» выступает продолжением, разложением, перерождением прежнего общества единогласного одобрения. В многих значимых чертах оно может и впрямь напомнить брежневские времена, по идеализированному образу которых массовое сознание так ностальгически тоскует и с которыми, надо сказать, само нередко сближает путинские годы.
