Эта статья была написана по-английски год назад по просьбе моего приятеля — американского журналиста, с которым мы познакомились и довольно тесно сошлись в бывшей Югославии, когда я работал там в качестве «полевого сотрудника» женевского Центра ООН по правам человека. Центр только разворачивал свою первую полевую операцию, цель которой в том, чтобы обеспечивать Специального докладчика Комиссии ООН по правам человека Тадеуша Мазовецкого постоянной и проверенной информацией по конкретным вопросам и общему положению по этой части в Хорватии, Македонии, ФРЮ и Боснии-Герцеговине. Наш «полевой офис» (пятеро сотрудников, несколько компьютеров, два принтера и факс в крохотных контейнерах, заставленный, кроме того, шкафами с досье — не развернуться) базировался в штаб-квартире ооновских миротворческих сил в Загребе; я отвечал за мониторинг ситуации в Боснии и добрую часть своей 11-месячной командировки провел в разъездах по этой наиболее истерзанной боями части бывшей Югославии.
Приехав и осмотревшись, успев несколько раз выбраться в настоящее «поле» — Боснию, я совершил ошибку: мне стало казаться, что вот она — подлинная жизнь, с взаправдашними страстями и очень серьезными ставками в очень серьезных играх. Потребовался почти год, чтобы понять: вокруг меня — в самом деле Игра, кровавый Диснейленд, шахматы с живыми, страдающими фигурками; всех правил этой игры (кроме самых элементарных, касающихся собственного выживания и благополучия) я так и не постиг. Но я очень хорошо понял одно: я здесь не нужен.
Сейчас многое из того, что мне тогда казалось важным, во многом потеряло или изменило свое значение. В главном же уверен по-прежнему: я был частью механизма, который с большим напряжением, на пределе мощности, работал вхолостую.
В конфликтах подобного рода каски — будь-то голубые, хаки или еще какие — по сути ничего не решают. Решают политики. Но без «полевых работников» выработка и реализация политических решений невозможна. Жизненный багаж, мотивы, образ поведения — все важно в поле, для того чтобы твоя работа там была полезной. Но если смысл самой полевой операции неясен или сомнителен — то лучше там и вовсе не показываться.
Недавно в уютном ресторанчике на горном альпийском курорте я предложил жене: «Вон хороший столик, рядом с теми гражданскими». Она не поняла — вокруг нас были только гражданские. Само слово было странным и неуместным, но для меня, после восьми месяцев в бывшей Югославии, любой человек без униформы или камуфляжа — гражданский. В отличие от ресторана в Швейцарии, этот термин очень даже уместен в городе Тузла на севере Боснии; поднимаясь в гостиничном лифте (на свой страх и риск, электричество может быть отключено в любой момент), стиснутый местными солдатами, я не могу не ощутить чувства какого-то облегчения при виде еще одного иностранца в джинсах и без оружия — гражданского.
Моя задача здесь в качестве «полевого работника» ООН — собирать и проверять информацию о нарушениях прав человека. Для этого нужно много ездить по «зоне ответственности» — в основном в районы недавних, текущих или предстоящих боев, опрашивая свидетелей и жертв. Впрочем, цель статьи — описать, как длительное пребывание в военной ситуации воздействует на неподготовленного к этому гражданского человека, и подробное описание сути моей работы для этого не столь существенно. Впервые я услышал термин «floppy»1 в применении к штатским лицам от майора-танкиста в офицерской столовой британского батальона, расположенного в Витезе, в Центральной Боснии. До этого у меня не было навыков, необходимых для работы в зоне военных действий, так что поначалу и я был « floppy». Теперь же что-то внутри меня изменилось. Мне кажется, сейчас я понимаю (но не обязательно разделяю) уничижительный подтекст этого слова.
Говоря о внутренних изменениях, сперва замечаешь, что меняется твоя лексика и профессиональная терминология. Говоришь не «машина» (car), а «транспортное средство» (venicle). Для многочисленных военных из миротворческих сил ООН, которые, помимо множества других важных задач, обеспечивают и нашу работу, «машина» звучит по-штатски. Время тоже теперь обозначаешь по-другому: «тринадцать пятьдесят» — это гораздо точнее, чем «без десяти два». Быстро привыкаешь и к использованию аббревиатур — таких, например, как APC, ETD, RVP2.
Довольно сильно меняется визуальное восприятие вещей. Со временем становишься более внимателен к дорожным знакам: по количеству пулевых отверстий в них можно достаточно точно определить близость к линии конфронтации (и действительно, трудно, наверное, представить себе более удобную мишень для скучающего в пикете или возвращающегося с позиции бойца). Весьма далекий от армии, я теперь по оружию и форме могу отличить один контингент сил ООН от другого, и у меня даже есть свои преференции среди них (англичане и шведские солдаты и офицеры, по-моему, лучше других).
Многие из таких перемен, происшедших с сотнями штатских из разных стран, которые работают в ООН и других международных организациях в бывшей Югославии, довольно анекдотичны. Например, встретив соотечественника, пробывшего в Боснии почти безвылазно долгое время, я заговорил с ним по-русски, он же упрямо отвечал мне по-английски. Это — очевидные изменения в поведении и манере держать себя, они пройдут, когда мы вернемся в свою обычную жизнь. Что меня действительно беспокоит (и для чего я это пишу) — это глубокие внутренние перемены, которые затронули наши умы и души. Я не могу точно обозначить их природу, но они представляются необратимыми.
Лично меня беспокоит то, как мое сознание пытается справиться с многочисленными проявлениями жестокости, столь характерными для этой войны. Когда я расстроен или просто устал, в голове вертятся вопросы: нужно ли мне было открыть для себя, на какие зверства способны люди? Нужно ли мне умение добиться от сломанного, забитого человека ясных и связных показаний о том, кто, где и как именно его пытал?
Каким-то образом я убедил себя, что это — часть моего «профессионального» опыта. Видимо, длительное воздействие прелестей «поля» вырабатывает в сознании какой-то антидот, как бы позволяющий держать себя в психической и эмоциональной форме.
Я убеждаю себя, что это просто-напросто умение: пробраться в определенное место, с кем-то поговорить, в чем-то лично убедиться, вернуться целехоньким и составить точный доклад — больше ничего от меня не требуется. Иначе — что делать сознанию со свидетельством женщины о том, как ее пятилетнюю дочь били цепями и насиловали? Или — с воспоминанием о подвергшейся налету деревне и о домишке, в котором всю неделю — пока шло расследование и пировали кошки — продолжали лежать три трупа? Либо с известием о том, что твои коллеги, занимавшиеся подобным же сбором фактов, попали под прицельный огонь?
...Когда изредка я на выходные дни выбирался домой, в Женеву, мне было трудно засыпать. Транспортные увязки... брифинги... меры безопасности... вещи, которые можно (и, что более важно, которые нельзя) говорить на многочисленных КПП... доклады в Центр... возможные осложнения и неизбежные проблемы — вся эта ежедневная рутина продолжает вертеться в голове в тишине женевской ночи. А как-то в Мостаре, проснувшись от звука падающей мины, я лишь полурефлекторно проделал то же, что и все остальные в убежище: прикинул в уме расстояние до точки разрыва (метров 200, ничего страшного), проверил, все ли в порядке с твердо усвоенной «процедурой безопасного сна» (фонарик привязан, каска и бронежилет под рукой), — и преспокойно уснул опять.
Из разговоров со своими новыми друзьями я выяснил, что почти все они точно так же воспринимают явление, которое я пытаюсь здесь описать. Любопытно, что эти перемены они склонны скорее замечать в ком-то другом, кто с ними работает или кого они знают, чем в самих себе.
Эта проблема не имеет ничего общего с тем почти неизбежным кризисом самосознания, который большинство из нас переживают после нескольких недель в «поле». На вопросы типа «Что мы здесь вообще делаем?» ответы уже либо получены, либо отложены на будущее. Каждый из нас пытался изменить к лучшему ситуацию, в которой оказались несчастные жители этой прекрасной страны. Но очень часто в итоге сама ситуация нас меняет. Мы хотим понять, в какую сторону.
Большинство из нас научилось не впадать в отчаяние, когда то, чем мы занимаемся, на практике не приносит ожидаемых результатов. Еще важнее — постепенно обретаемый навык не ощущать вины или стыда от того, какие чувства испытываешь, глядя на муки людей, пострадавших от войны. В отличие от них мы хорошо обеспечены, наши родственники в безопасности, мы свободны в передвижениях. Наше желание что-то сделать для них — в рамках наших мандатов или вне их — абсолютно непритворно, но мы также приучили себя к мысли, что нет ничего безнравственного в том, что мы вполне искренне осознаем: нам повезло в жизни больше, чем им. По крайней мере, я так думаю и не знаю, можно ли думать иначе.
Мы также давно осознали, что это не наша война, что у нас нет дела, за которое здесь можно сложить голову. Мы научились избегать явных опасностей, но осознаем ли другие, скрытые угрозы?
Я не знаю, как все это скажется на мне в дальней перспективе. Сейчас я даже не знаю, чем займусь, возвратившись домой, — здесь приучаешь себя не строить планов на отдаленное будущее. Возможно, я постараюсь найти совершенно другую работу, не требующую столь частого передвижения на танках, ночевок в казармах и работы допоздна в выходные дни. Возможно, я поставлю себя перед новым вызовом — брошу курить или займусь каким-то сумасшедшим видом спорта.
Но кое-что я сделаю обязательно. Постараюсь не терять из виду своих новых друзей. И когда-нибудь я вернусь в Сараево и в Мостар — но уже туристом.
После того как все это было написано и забыто, произошло одно вовсе не значительное событие, до сих пор не выходящее у меня из памяти. Глядя на лица наших солдат в Чечне, на мужчин в Грозном, танцующих лезгинку и клянущихся до конца не сложить оружия, я вспоминаю его еще раз...
Поздней весной по дороге из Киселяка в Сараево ооновский конвой застрял на КПП «Сьерра-1» (первая буква кодовых наименований всех КПП обозначает, кто его контролирует. Сербские — «Сьерра», правительственные войска (Bosnikas) — «Браво», хорваты (Croats) — «Чарли»). «Сьерра-1» — один из самых важных и самых проблематичных на то время в Боснии, он связывает самую крупную здесь базу ООН с единственным действующим аэропортом. Сербский наряд — девушка (всегда обязательно девушка!) и парень с обрезом — производит тщательную проверку ID. О, эта карточка в пластике с размытой фотографией! Человек с ней — сотрудник ООН, и организация им дорожит: в случае крупных неприятностей может, по идее, даже вызвать натовских штурмовиков. Без нее ты: подозрительная личность; скорее всего, шпион — сербский ли, мусульманский или хорватский, зависит от того, кто контролирует КПП.
Сидим в автобусе уже третий час, в запотевшие окна видны снующие вдоль колонны с заявленными списками пассажиров злые датчане, обеспечивающие конвой, и невозмутимо фырчащий у обочины английский танк «Warrior».
Едущие домой в отпуск через Сараево голландские связисты вовсю клянут эту войну и неожиданную бдительность проверяющих. Если у кого-то и в самом деле проблема с документами — сербы весь конвой могут вернуть обратно в Киселяк, а там опять жди мест в графике. Аэропорт-то из-за обстрелов закрыт чуть ли не каждый день, а сроки отпусков уже утверждены командованием сектора... Да провались она совсем, эта Босния, с ее идиотскими КПП и опереточными вояками, со всесильными полевыми командирами и полуголодными детьми. Домой!
Девушка опять входит в наш уже прошедший проверку автобус. Матюки по ее адресу и насмешки над вооружением ее напарника смолкают. Она смотрит в свои бумаги и указывает на одного из пассажиров — вернее, подманивает его пальцем. И вот он, момент истины! Раздражение 50 отменно сытых, отлично вооруженных и прекрасно обученных разным военным наукам здоровяков мгновенно перекидывается с Балкан на него одного. И пока он, что называется, на цырлах поспешает по проходу, на ходу выпутывая свою ID из-за ворота, его молча, но крепко ненавидит весь автобус. Сербка и ее спутник с обрезом это прекрасно понимают и не скрывают презрительных усмешек.
Это их война — они знают, за что воюют: убивают и сами подвергаются риску быть убитыми. Мы же для них — туристы в военной форме, трусливые и не внушающие доверия. Нас можно использовать в своих интересах, порой с нами приходится считаться, нас можно довольно крепко припугнуть. Уважения мы не достойны.
Наконец недоразумение разъясняется, шлагбаум поднят, конвой может проезжать.
Все полтора часа до Сараева едем молча.
1 Floppy — в буквальном переводе: полощущийся по ветру, небрежный; в данном контексте, точнее — это размазня.
2 APC — armoured personnel carrier, БТР; ETD — estimated time of departure, предполагаемое время прибытия; RVP — randez-vous point, точка встречи.
