Буквально за два-три дня до того, как все это произошло, я посмотрела фильм «120 дней Содома». И, как попала в тюрьму, у меня были ассоциации исключительно с этим фильмом...
...Захожу в камеру: люди совершенно не такие, как везде, не такие, как на улице, на всех общий отпечаток этого заведения, и совершенно непонятно, как себя вести. Я стою, вокруг масса народу, даже нет свободного места, ни куда сесть, ни куда встать, и вдруг я вижу девушку, которая кажется мне очень знакомой и вроде бы училась со мной в одной школе. Но у нее такой измученный вид, какие-то морщины, она заплаканная... Я решила, что ошиблась, и вдруг она мне говорит: «Ты — Алина? Ну ты-то откуда здесь?» Она была в совершенно безумном истерическом состоянии и хотя находилась там уже месяц, но никак не могла привыкнуть. Она ничего мне не описывала, не комментировала, только сказала: «Ты сама все увидишь». И тут появляется женщина (вид и манеры у нее совершенно фашистские) и начинает собирать всех в баню и кричать: «Пошли все! Срочно!» Меня это повергло в жуткий шок, ощущения были, как у обиженного ребенка: «С какой стати меня сюда засунули, почему со мной так обращаются, где родители, почему никто с этим не разберется и что вообще будет дальше?»
Из записей, сделанных в тюрьме: «Не хочу сидеть в женской тюрьме — это дискриминация».
Меня очень пугало, что тюрьма женская. Я никогда не общалась с женщинами, всегда дружила только с мальчиками, подруг у меня было всего две, и то они такие, нетипичные особы. Я не то что была совсем незнакома с женской психологией, просто понимала, что она мне несколько чужда и мне такое общение малоинтересно и, наверное, сложно. Хотя в принципе впоследствии все оказалось значительно проще: мы беседовали на какие-то поверхностные темы. Но ощущение жизни, естественности отсутствовало полностью, потому что если не воспринимать людей всерьез, то не можешь вступить с ними в серьезные отношения — вроде бы и происходит какое-то общение, даже какая-то дружба (так по крайней мере кажется со стороны), а внутри ничего нет.
Из записей, сделанных в тюрьме: «Когда следователь появился в тюрьме, он удивился тому списку вещей, которые я попросила его передать. «Ты что, собралась здесь долго сидеть?!» — сказал он».
Я не собиралась никак жить и устраиваться в этих условиях. То есть я как-то подсознательно почувствовала, что если начнешь приспосабливаться, то уже никогда не выберешься, что только полное сопротивление и игнорирование, допустим, превращение всего этого в какую-то акцию, и может иметь смысл. И в этом плане меня очень удивила одна девочка — это была действительно нетипичная девочка, попавшая туда почти случайно и по той же статье, что и я. Ей тоже было там совершенно не место. Так вот, она меня очень удивила тем, что постепенно начала приспосабливаться к этому быту, рассчитывать, как можно будет устроиться в дальнейшем... Я говорила: «Ты что, ни в коем случае не допускай даже такой возможности. Только из-за того, что допускаешь возможность, и может что-то произойти». Я просто не верила, что дальше со мной будут обращаться подобным образом. А она говорила: «Ты это все игнорируешь, а потом окажешься в каких-то жутких условиях, что тогда с тобой будет?» Я отвечала: «Мне все равно, что со мной будет, — я не стану приспосабливаться».
А у нее все закончилось очень печально. В принципе она вполне могла выпутаться, виновата была не она, а ее так называемые подельники. Но она верила во всякие чистосердечные признания, на суде наговорила много лишнего, точнее, наговорила то, что ей надиктовали. И вдобавок она полностью доверилась своему адвокату, который сказал, что все будет нормально и ограничится сроком в два года (один она уже отсидела, и этот срок казался ей вполне приемлемым). А закончилось все жутко: у нас были суды в один день, меня как раз тогда отпустили, чего уж никто не ожидал (в тот раз я даже не взяла с собой никаких вещей, которые брала всегда, ожидая со дня на день освобождения), а ей дали три года, причем мы с ней даже не попрощались...
Из записей, сделанных в тюрьме: «Быть жертвой осведомленности — это еще куда ни шло. Но быть жертвой неосведомленности!..»
Следователей я просто игнорировала. Особенно тогда, когда они стали спрашивать меня о том, чего я действительно не знаю. У меня сложилось впечатление, что они просто готовы надиктовать мне адреса этих лабораторий, чтобы вышло, что они ниоткуда взялись, а я их назвала. Видно было, что они все эти адреса прекрасно знают.
Из записей, сделанных в тюрьме: «Следователь сказал мне: «Ты нам здесь не нужна. Нам нужны другие люди. Назови их имена. Не скажешь — будешь сидеть». Создалось впечатление, что они ждут любых имен, лишь бы составить протокол, предоставить начальству информацию и отловить и подставить ни в чем не виновных людей».
Мне отвратительно и непонятно, когда люди дают показания на своих знакомых, на своих друзей и зачастую просто на тех, кого они не любят, — такая вот форма мести. Говорят, что этих людей система испортила. Система не может жить без своих жертв, так же как жертвы не могут существовать без своих властителей. Сами жертвы провоцируют самую чудовищную систему на существование, они моментально усваивают надлежащие принципы и порядки. Я теперь не уверена практически ни в ком...
Из записей, сделанных в тюрьме: «Мне не нужны родители, которые не могут меня спасти, друзья, которые продолжают жить без меня, знакомые, которые перестают сплетничать обо мне, общество, которое функционирует без меня, государство, которое меня преследует, я сама, если со мной обращаются подобным образом, и мир, где все это происходит».
...В тюрьме такая атмосфера — оторванность от реальности, от мира, и даже те, у кого под ногами определенная почва, кто уверен в своих родственниках, — и те начинают думать, что никто их не спасет, никому они не нужны, все про них забыли. Обстановка подавляет любые положительные эмоции, а та реальность и эта реальность никак не пересекаются.
Из записей, сделанных в тюрьме: «Разве такой должна быть настоящая тюрьма? Я была разочарована: недостаточно фашизма, нет какой-то внутренней определенности, не соблюден стиль. Место, где я сейчас нахожусь, — абсолютно не тюрьма...»
Тюрьма не выполняет своей функции, если ее функция заключается в изменении асоциальной личности. Если эту личность предполагается сделать социально полезной, то это выполняется с точностью до наоборот. Никакой пользы в подобного рода наказаниях я не вижу. Сразу же ощущаешь ирреальность происходящего оттого, что попадаешь в пространство, которое по всем параметрам не соответствует тому, в котором до этого находилась, начиная от лексики и заканчивая обращением, психологией, глупостью тюремных порядков, в конце концов. Проверки по два раза на дню. Камера запирается на десять замков, и вот стучат, заходят, всех будят и пересчитывают... Постоянное подглядывание в глазок; постоянный свет — горит в камере лампа. А если кто-то эту лампу хотя бы газетой занавешивает, тут же начинается скандал, чуть ли не избиение, чуть ли не отправление в карцер... Или медицинское обслуживание: часто из коридора слышишь крики людей о том, что они умирают (никого же не интересует, в каком состоянии человек, которого сюда привозят!), а в ответ: «Ничего, спишем». Или врач появляется через час-два, делает какой-то непонятный укол, от которого никакого (по крайней мере положительного) действия. Когда у меня заболели зубы, то врачи говорили: «Ой, кошмар, у вас кариес!» А когда мой папа написал заявление по поводу того, что моим здоровьем никто не занимается, и понадобились всякие официальные справки, те же самые врачи заявили: «Ничего нету, что вы врете? Все в порядке!» И выходит, что я абсолютно здорова, а если и не здорова, то меня усердно лечат... А камеры! Я сменила три камеры, последняя была рассчитана на восемь человек, в разное время содержалось в ней от шести до пятнадцати человек. Я лежала на верхней шконке — это самое удобно место, если это слово применимо к тем условиям, — и просто оттуда не спускалась: ходить можно было только по людям. Окно забрано не банальной решеткой, а чем-то типа жалюзи; и хотя оно никогда не закрывается — все курят, и дышать нечем, — лежать на моем месте, повернувшись лицом к людям было просто невозможно, приходилось все время утыкаться лицом во влажную стену, чтобы дышать.
Из записей, сделанных в тюрьме: «Раннее утро. Заспанные, помятые люди вставали, безучастно шевелясь. В глаза мне бросилось несколько отстраненно-безумных лиц. Это явно было безумие приобретенное. Безумие, приобретенное здесь».
Однажды меня отправили на второй этаж в так называемое психиатрическое отделение, где сказали: «Ах, у вас депрессия? Вас, наверное, никогда не лечили от депрессии. Мы вас вылечим...» Я начинаю выяснять у медсестры, чем они собираются меня «лечить», она говорит, что это антидепрессант, и достает шприц. Я говорю: «Извините, если бы это были еще таблетки, но шприц, к тому же не одноразовый! Избавьте меня от этого, иначе у вас будут проблемы». А медсестра: «А что, тебя кто-то будет спрашивать?» — и зовет офицера, чтобы меня держать и насильно колоть. Не знаю, антидепрессант это был или что, но от него у меня начался какой-то безумный психоз: ни есть, ни спать, ни говорить было невозможно — ощущение жуткого дискомфорта. Длилось это три дня, а потом я пошла и объяснила врачу, что у них, действительно, будут неприятности, и меня выписали, вылечилась, мол. А обычно там люди по две недели, по месяцу лежали... А у меня как раз свидание с папой. Он меня увидел (зеркала там нет, и я себя не видела), ничего, правда, не сказал, но вид у него был жуткий. А когда я вернулась в камеру, люди, с которыми я сидела, спрашивают: «Тебя что, в сумасшедшую там превратили?» И действительно, у меня были замедленные движения, что-то с глазами... Потом я прочитала первую публикацию о себе в «Комсомольской правде», там было написано, что папа обнаружил у меня абсолютно безумный вид и какие-то желтые глаза... Словом, не знаю, что это было и с какой целью делалось.
Из записей, сделанных в тюрьме: «Но разве из-за этого можно умереть? Умереть можно только из-за всего или Просто Так».
Мысли о самоубийстве приходили часто, еще до всего, и там тоже. Об этом, разумеется, знали мои родители, и они этого опасались. Единственное что меня как-то удерживало, это то, что умереть из-за ситуации — это неэстетично и немасштабно. Если уж совершать самоубийство, то надо делать это в какой-то благоприятной бытовой ситуации. Погибать же просто из-за неустроенности быта, пусть даже очень неприятной, тюремной неустроенности — это пошло.
Из записей, сделанных в тюрьме: «Акция претендует на уникальность в связи со своей продолжительностью, а также реальной степенью опасности и риска, которым подвергается основной ее объект и участник, то есть Я. Цель: эпатаж публики. Средство: моя жизнь».
Когда я попала в тюрьму, я поняла, что это надо во что-то превращать. Если так просто жить, если не делать из этого искусства, то эта обстановка просто потопит. Я придумала Акцию вначале не для публики, а для себя, потому что я действительно не могла там жить, и поначалу не думала, что это будет серьезно оценено. Оказалось наоборот.
Из записей, сделанных в тюрьме: «Голову беречь не надо. Надо беречь лицо».
