Проблема национального самосознания, поиск общероссийской национальной идеи вот уже второй век — со времен западников и славянофилов — стоит в центре философских дискуссий в России. Тема эта, утихшая во времена Советского Союза, обрела второе дыхание после его распада. В то время, как дореволюционные российские философы сравнивали Россию с Европой, их постсоветские коллеги меряются уже, скорее, с Америкой. В обоих случаях, однако, русская мысль отталкивается от культурного опыта Запада, пытаясь глубже понять движущую им силу. Сегодняшняя Америка, на мой взгляд, наиболее ярко выражает существо западной цивилизации, сложившейся за прошедшие два с небольшим века. Поэтому хочу предложить вниманию читателей свою версию «американской идеи», сформированную на основе личного опыта и изучения американской культуры.
Мои друзья в Америке часто говорят, иногда всерьез, а иногда с иронией, что американская мечта — это дом с двумя машинами и дети, поступившие в колледж. Проще говоря, экономическое процветание, поддерживаемое демократической политической системой. Замечу, правда, что люди извечно стремились к состоятельной и независимой жизни. Разница между Америкой и остальным миром здесь не в существе дела, а в уровне. В Советском Союзе, к примеру, символом социального успеха были не дом с двумя машинами, а квартира, загородная дача и все та же машина. А запросы тут могут увеличиваться до бесконечности. Вспоминается шутка о «новом русском», который на вопрос, как ему Эрмитаж, заметил: «Красиво, чистенько... но небогато».
На мои дальнейшие расспросы американцы предлагали другие варианты американской идеи. «Америка, — говорили они, — это страна эмигрантов, срез всего человечества. Нельзя быть американцем, будучи только американцем. Настоящий американец — это русский американец, американский еврей, афро-американец и т. д.» Иными словами, американское самосознание наднационально, а в Америке создана, как ни пугающе знакомо это звучит, новая общность людей — американский народ. Кстати сказать, мысль о двойственной природе американской самоидентификации высказал мне раввин реформистского направления. Ему, естественно, такой подход был особенно близок, поскольку реформистский иудаизм пытается примирить религиозное и гражданское самосознание евреев, живущих в иных национальных или межнациональных государствах.
Да, эмиграция — это особое состояние сознания, своеобразное отталкивание от родной культуры, которая не вмещает того, что эмигрант привносит в нее своей жизнью. Эмиграция (не важно внутренняя или внешняя, вольная или невольная) всегда носит характер бунта против устоявшихся норм и порядков. Эмигрант похож на юношу, который восстает против своих родителей, борясь за право собственного голоса. «Так и Америка, — говорили мне американцы, — это страна эмигрантов, страна вечной юности и свободы от традиций, которая открыта всему новому и ищет свое место в мире».
Еще один мой знакомый заявил, что в его представлении суть американской идеи — в постоянном движении на запад. «Америка — динамичная страна, а люди, живущие в ней, одержимы стремлением к переменам, — заметил он, — мы все время в движении и стремимся к новому и неизведанному». В том, что это так, я убедился на собственном опыте, столкнувшись с одной любопытной особенностью американского школьного образования.
В московской школе, где я учился, классы формировали раз и навсегда, так что, поступая в первый класс, ты знакомился с ребятами, с которыми тебе предстояло учиться десять лет. Школьные годы, проведенные вместе, сплачивали и приучали к крепкой дружбе. В филадельфийской же школе, куда пошел учиться мой сын, все было наоборот. Начиная с младших классов, каждый год здесь меняли не только учителей, но и состав классов. В результате между детьми возникали не глубокие дружеские отношения, а поверхностное знакомство. Зато вырабатывалось умение легко приспосабливаться к новому коллективу.
Такое воспитание закладывает одну из основ американского характера, которая может произвести тягостное впечатление на российского человека. Вы проживете с американцем в одной квартире целый год и ничего не узнаете о нем как о личности. Американцы держат друг друга на расстоянии, и никто к вам в Америке не полезет в душу, но такое ощущение, что, по большому счету, никому до вас дела нет. Эта манера позволяет вести динамичный образ жизни и с легкостью приспосабливаться к жизненным переменам, например, к переходу на другую работу или переезду в другой штат.
Надо сказать, что дискуссии на тему американской национальной идеи, в которых люди высказывают эти и многие другие мнения, отнюдь не редкость в Соединенных Штатах. Как заметил, к примеру, в своем докладе на пленарном заседании Американской академии религии в Сан-Франциско в ноябре 1997 года американский социолог Роберт Белла, «спрашивать, существует ли единая культура в Америке, стало частью этой общей культуры»1. Развивая в докладе, озаглавленном «Существует ли единая американская культура?», свой взгляд на эту тему, сам Белла подчеркивает, что «основным элементом [этой] общей культуры является то, что сами американцы окрестили утилитарным индивидуализмом»2. Он нащупывает его истоки в Протестантизме, сформировавшем Америку, ведь, как замечает Белла, «[н]ачальный толчок к развитию современных идей о правах человека был дан радикальными сектами Протестантской Реформации, в особенности квакерами и баптистами, [которые исповедовали] свободу совести в вопросах религиозных верований».3
Наряду с попыткой объяснить общеамериканскую культуру с позиций Протестантской религии существует еще одна возможность, связанная не столько с Реформацией, сколько с последующим Просвещением. Ведь, как сказал в своем докладе тот же Белла, принятие «Первой Поправки к Конституции [узаконивающей свободу слова и вероисповедания], зависело от союза таких деистов просвещенческого толка, как Джефферсон и Мэдисон, и сектантов, преимущественно баптистов».4
В русской культуре по крайней мере до недавнего времени идеалы европейского Просвещения связывали со знаменитой Французской революцией 1789 года. Возможно, что такая интерпретация была характерна для традиционной России с ее оглядкой на Европу. Во всяком случае, насколько мне известно, русские философы Серебряного века не включали в свои историософские построения Америку. Николай Бердяев, к примеру, обсуждая в многочисленных своих работах идеологию Просвещения и ее связь с Французской революцией, не проводит никаких параллелей с Американской революцией 1776 года. А в одной из поздних статей он даже замечает, что Америка черпает свое бытие из иных источников, нежели Европа.
В действительности, однако,сегодняшние Америка и Европа — это духовные побратимы, развившиеся из одного комплекса идей, сформулированного европейским Просвещением. Идеи Монтескье о разделении властей и Локка о правах человека заложили фундамент американской государственности. Более того, исторический приоритет здесь должен быть отдан Америке, поскольку Американская революция произошла раньше Французской, и именно она положила начало первому в истории человечества государству просвещенческого типа. Примем во внимание и существенную разницу между обеими революциями. Французская революция, провозгласившая идеалы свободы, равенства и братства, была революцией социальной, произведенной с целью изменения сложившегося общественного уклада. В XIX веке эхо Французской революции прокатилось по всей Европе в целой волне социальных революций, а в XX — отдалось в России в 1917 году, приведя к созданию Советского Союза. Американская же революция в отличие от Французской носила прежде всего национально-освободительный характер. В XIX веке она отозвалась ростом национально-освободительного движения в Европе и Латинской Америке, приведшего в XX веке к краху колониальной системы. Таким образом, если в Европе идеи Просвещения были частью культурного наследия, радикальное преобразование которого стало возможным именно благодаря самому Просвещению, то в Америке эти же идеи послужили изначальным фундаментом национального самосознания. В отличие от Европы Америка явила собой пример страны, сформированной на принципах «чистого» Просвещения, освобожденного от балласта культурных традиций.
Возникает, однако, вопрос, который вот уже два столетия находится в центре философских дискуссий на Западе: а что такое само Просвещение? Ведь эпоха европейского Просвещения XVIII века, как и любая историческая эпоха, сложна, неоднородна и открывает возможности для различных истолкований. Число их еще более возрастет, если рассматривать разные аспекты Просвещения — религиозные, философские, социально-политические, экономические и т.д. Поэтому, не предлагая всеобъемлющих формул, я ограничу нашу дискуссию лишь одной стороной проблемы. Вопрос, который я задам, будет звучать так: что такое Просвещение с точки зрения религиозного сознания?
Для ответа на этот вопрос мне нужно познакомить читателя с гипотезой религиозных циклов, которая была развита в предыдущих моих работах. Согласно этой гипотезе, религия как социальная система характеризуется двумя основными компонентами: священным писанием и священным преданием. В процессе своего возникновения, становления и развития религиозная система проходит через ряд последовательных стадий, каждая из которых представляет собой определенное взаимоотношение между писанием и преданием данной религии. В общей сложности, исходя из религиозной истории человечества и изучения таких религий, как иудаизм, буддизм, христианство и ислам, я насчитываю пять общих для каждой из них фаз, которые составляют полный цикл религиозной системы. Названия, данные им мной, таковы: первоначальная, ортодоксальная, классическая, реформистская и критическая стадии развития религии.
На примере христианства вкратце поясню, что имеется в виду под каждой из них. В центре первоначальной стадии религиозной системы вообще, и христианства в частности, стоит создание канона священных текстов. В христианстве этот процесс занял четыре столетия и увенчался канонизацией книг Нового и Ветхого Заветов. Вторая стадия развития религии в христианстве представлена православием, которое, в отличие от первоначального христианства, придерживается уже определенного церковного предания или системы толкования библейских книг, выработанной на первых семи Вселенских соборах. В отличие от православия католицизм, который служит примером классической фазы христианской религии, расширяет и видоизменяет священное предание. В то время как православие замораживает предание, а католицизм развивает его, протестантизм, являющийся реформистским направлением в христианстве, стремится вообще порвать со сложившимися формами предания и сформировать свою собственную традицию, очищенную от наслоений предшествующих толкований. Протестантизм, как и католицизм, являет собой пример структурных кризисов религии, в результате которых религиозные системы обычно распадаются на несколько ветвей, объединенных единым писанием, но разделенных различными его интерпретациями. И вправду, ни одно из трех основных направлений христианства, различаясь в вопросах предания, не подвергает сомнению авторитет основополагающего текста христианства — саму Библию.
В отличие от структурного кризиса религии, дробящего толкования, но не покушающегося на Писание, системный кризис религиозной системы, обозначенный мной как критическая стадия в ее развитии, характеризуется тем, что посягает на основу системы, ее базовый текст. Замечу, кстати, что подобного рода кризисы разрешаются не с появлением новых сект внутри религии, а путем рождения новых религиозных систем со своими Священными Писаниями. Таким системным кризисом для христианской религии и явилась эпоха Просвещения.
В самом деле, что было общего, к примеру, у таких разных мыслителей эпохи Просвещения, как атеист Ламеттри и деист Вольтер? И Ламеттри, отрицавший существование Бога, и Вольтер, высмеивавший религиозный истеблишмент своего времени, но в Бога все же веривший, в своей критике религиозного сознания сходились в одном. Оба они подвергали сомнению авторитет Библии как священного писания. Просветители низлагали Библию с ее священного пьедестала, исходя из различных соображений.
Одни, не отвергая идею откровения как особого знания, доверенного пророкам и не доступного простым смертным, сомневались в соответствии библейских книг их сверхъестественному источнику. Один из основателей библейского критицизма священник Р. Симон в своем труде, увидевшем свет в 1678 году и озаглавленном Критическая история Ветхого Завета, указывал, что, как и любой исторический документ, Библия должна быть подвергнута критическому изучению. Переосмыслив в своей книге некоторые традиционные взгляды на проблемы авторства и исторической достоверности Библии, сам он считал, что подобный анализ может и должен быть конструктивным.
Другие просветители подвергали сомнению не столько авторитет писания, сколько идею откровения как таковую. Взамен откровения, которое объявлялось излишним, они проповедовали «естественную» религию разума, которая будет понятна и доступна любому человеку. Такая религия, опирающаяся на свет разума, убеждали эти деисты, навсегда покончит с религиозными распрями и принесет мир человеческому роду. Наконец, были мыслители, которые шли еще дальше и отвергали само существование Бога. Для таких людей Библия теряла свой статус Священного Писания, поскольку они отрицали не только идею откровения, но и само существование Божественного источника, наделяющего писание его сверхземным авторитетом. Библия для них была не книгой, ведущей к спасению души, а средством к утверждению власти одних людей над другими.
По каким бы причинам, однако, ни оспаривали авторитет Библии мыслители Просвещения, результат, к которому они приходили, был один и тот же. Религиозную догму, имеющую дело с потусторонним миром, считали они, в отличие от научной гипотезы нельзя проверить — значит, окончательно ни доказать, ни опровергнуть. Следовательно, религиозные верования (или отсутствие таковых) должны стать предметом личного выбора граждан, совершаемого без принуждения со стороны государства. Иными словами, религия из общественной сферы была переведена в частную, а на социальном уровне это было закреплено в отделении церкви от институтов государственной власти.
Разумеется, отделение религии от государства принесло немалую общественную пользу. Независимая и не заискивающая перед властью религия стала духовно чище и сильнее; возросла ее роль в нравственной жизни людей. Отсутствие поддержки государства дало также мощный импульс религиозной мысли, оттачиваемой в соревновании разнообразных богословских учений. Наконец, отказ от применения силы в духовной сфере способствовал большей религиозной терпимости общества. Но главное, экзистенциальное следствие, как мне кажется, заключалось в том, что духовный путь отныне не был дан человеку обществом, в котором он рождался, а был результатом личного поиска и выбора.
Этот принцип, на мой взгляд, наиболее точно выражает идеологическую основу Просвещения, которую я определил как системный кризис христианства. Именно аксиома личной ответственности за религиозный (и любой другой) выбор и стала духовным стержнем современных западных демократий, и прежде всего Соединенных Штатов как первого в Новой истории просвещенческого государства. По отношению же к этой необходимой основе политическая демократия и капиталистическая экономика играют роль достаточных условий для наиболее рациональной организации жизни общества.
Рассмотрим некоторые следствия, вытекающие из такого понимания «американской идеи». Прежде всего замечу, что идеология Просвещения, послужившая фундаментом американского общества, отражает системный кризис не только западных форм, но всего христианства, а впоследствии и религиозного сознания как такового. Это ярко проявилось в реакции православной России на Просвещение, приведшей к крушению царской империи и созданию Советского Союза — уникального атеистического государства, сплотившего народы, исповедующие три мировые религии: христианство, ислам и буддизм.
Традиционные религии, включая и само христианство, реагируют на Просвещение двояко. В одном случае, как это случилось, например, с протестантизмом, приняв основной постулат об отделении церкви от государства, религия выступает союзником Просвещения и полностью адаптируется к обществу, построенному на его принципах. Теологические доктрины в этом варианте переосмысливаются в духе экуменизма и межрелигиозного диалога. Надо сказать, что подобный путь открыт для всех конфессий, и свидетельство тому — опыт буддизма в Японии, католицизма в Америке и традиции православной мысли, берущей начало у Владимира Соловьева.
С другой стороны, если религия не принимает идеологию Просвещения, то она, как правило, претерпевает изменения в направлении к фундаментализму. Самым ярким примером тому служит эволюция Ислама, который наряду с прозападной Турцией дал ультрарелигиозные режимы в Иране и Ираке. В России фундаменталистский потенциал несли доктрины славянофильства. Вообще говоря, крайние формы ортодоксии также могут развиться в любой конфессии, чему свидетельством, к примеру, усиление фундаменталистских течений в американском протестантизме в 70-80-х годах двадцатого столетия. Как бы ни реагировали, однако, традиционные христианские конфессии на идеологию Просвещения, они не в состоянии ни полностью игнорировать, ни превзойти ее. Происходит это по той простой причине, что, будучи выражением системного кризиса христианства, Просвещение само является составной частью этой религии. Цельность же христианской, как и любой другой религиозной системы, поддерживается неизменностью ее священного писания, которое и подвергает критике Просвещение. Поэтому для преодоления постулатов Просвещения христианству нужно, разрушив свою целостность, изменить, а значит, подорвать собственную основу, что, конечно же, невозможно.
С точки зрения развития религиозного сознания преодоление идеологии Просвещения осуществимо только с появлением новой религиозной системы со своим, отдельным от христианского Священным Писанием. По опыту мировой истории мы знаем, что формирование новых религий занимает по меньшей мере несколько столетий и зависит от многих факторов, в том числе и от социально-политической организации общества, в котором молодая религия созревает. Поэтому идеология Просвещения с ее принципом отделения церкви от государства и упором на веротерпимость не только отражает системный кризис христианства, но и создает идеальные условия для его преодоления. Спасти человечество от секулярного просвещения может, как это ни парадоксально, только само Просвещение. И в традиционном для России споре между западниками и славянофилами надо поддержать западничество. Россия, безусловно, много выиграла бы, если бы Герцену вместо эмигрантской доли была уготована судьба русского Джефферсона. Однако в отличие от крайнего западничества, полагающего, что ничего лучше идеологии Просвещения человечеству не удастся придумать, я рассматриваю эту эпоху как переходную, — впрочем, как и любой другой период в истории человечества.
Если взглянуть на Просвещение как на кризис христианства, подготавливающий взлет нового религиозного сознания, то трудно не поддаться искушению и не сравнить Америку с Древним Римом. Русские философы Серебряного века зачастую проводили параллель между Европой рубежа веков и Римом эпохи упадка. Однако точнее было бы сопоставить Европу с Древней Грецией и ее ролью в формировании культуры Древнего мира. Америка же с ее технологической и военной мощью и в то же время с длящейся по сегодняшний день культурной зависимостью от Европы действительно напоминает Рим. Но отнюдь не Рим времен упадка империи, а скорее Рим, находящийся в расцвете своего могущества и влияния. В результате двух мировых войн Соединенные Штаты, как в свое время Рим после Пунических войн, превратились в одну из крупнейших держав мира. А противостояние с Советским Союзом и победа в «холодной войне» сделали из США единоличного лидера на мировой арене.
Разумеется, симптомы упадка культуры проявляются — то сильнее, то глуше — и в Америке. Однако в отличие от Советского Союза, не справившегося с диссидентами-шестидесятниками и позволившего расшатать империю, Америка не дала себя поглотить взрывом молодежной контркультуры 60-х годов. Обнаружив способность к положительным изменениям, США в конечном итоге погасили молодежный бунт и вобрали контркультуру в русло культуры истеблишмента. В 90-е годы Америка стояла перед решением других социальных проблем. Тут и распад семейных ценностей, и распространение СПИДа, низкий уровень школьного образования и космические цены на медицину, нищета и расизм. В это же время над американским обществом довлел застойный дух «политической корректности». В университетах под прикрытием «программы позитивных действий» вводили разнарядку. Афроамериканцы и другие меньшинства стремились «припасть к своим истокам» — культурное настроение, очень напоминающее русское славянофильство. Разница в том, что истоки у афроамериканцев иные, нежели у славянофилов, и идут они назад, соответственно не к Христу и отцам церкви, а к африканским родр-племенным религиям и магическим обрядам.
Хочу упомянуть и о постмодернизме, ставшем столь популярным за последние двадцать лет в Америке. Постмодернизм претендует на статус идеологии, преодолевшей постулаты классического Просвещения с его культом разума и науки. На смену ему постмодернисты выдвигают тезис о равноправии и в то же время относительности всех видов познания и человеческой практики, которые объявляются ими несводимыми друг к другу «лингвистическими играми». Такая философия питает активность всевозможных меньшинств, ратующих за свое равноправие. В самом деле, если все относительно и имеет право на существование, то чем европейская культура, к примеру, лучше полинезийской, а гетеросексуальная семья — гомосексуальной? К чести постмодернизма замечу, что подобный упор на все-различие и всеравноправие не отражает всей полноты и сложности этого культурного феномена, имеющего немало положительных черт, в том числе такую, как критика любых видов тоталитарного сознания.
Согласно моей гипотезе, однако, постмодернизм отнюдь не преодолевает свою эпоху, поскольку не предлагает никакого нового абсолюта или священного писания. Напротив, он раздвигает горизонт самого Просвещения, возвращаясь к религии, но уже не как к абсолюту, а как к одной из возможных лингвистических альтернатив. На практике это зачастую ведет, как я уже отмечал, к увлечению древними языческими религиями, такими, как африканский тотемизм или, например, эко-феминизирован-ные культы женских божеств, матери-земли и т.д.
Наряду с давлением внутрисоциальных факторов: политических, экономических и идеологических — Америка испытывает значительные трудности и на международной арене. После развала мировой коммунистической системы ее основным идеологическим соперником может стать ислам. Если провести параллель между Европой и Древней Грецией, а Америку сравнить с Римом, то угроза глобального мусульманского фронта наводит на мысль о воинственных иудеях времен разрушения римлянами второго Храма. И тем не менее, какими бы интригующими ни казались исторические параллели, они не должны затмевать уникальности любой эпохи — древней и новой. Эпоха Просвещения, наиболее ярким воплощением которой служит Америка, тоже единственная в своем роде и не знает прецедентов в истории человечества. Повторю, что, на мой взгляд, она отражает системный кризис христианства. Поэтому в ее религиозном преломлении «американская идея» есть идея личной ответственности за духовный выбор. Лежащая в основе национального бытия, она и делает Америку той, какая она есть, — динамичной страной свободных людей, открытых новым веяниям и начинаниям. Страной эмигрантов, съехавшихся со всего мира и представляющих то лучшее, что накопили люди за тысячелетия своей истории. Страной, олицетворяющей юность человечества, готовность начать с нуля, — блестящим трамплином перед грядущим духовным взлетом.
1 Robert N. Bellah, «Is There a Common American Culture?», Journal of the American Academy of Religion 66/3, c. 613.
2 Там же, с. 616.
3 Там же, с. 617-618.
4 Там же, с. 619.
