Прошлое не сбросишь с себя как одежду: оно проникает в мельчайшие поры нашего существования. Когда сейчас иной раз слышишь о разительных переменах в нашей жизни, то испытываешь чаще всего неловкость от торопливой лживости этого утверждения.
Санкт-Петербург. Финляндский вокзал. Отсюда можно уехать в прошлое. Дорога займет полчаса. С 9 утра гостеприимно открыта калитка в заборе трехметровой высоты. Он какой-то странный: доски положены внахлест – ни одной щелочки, крашены темно-зеленой краской, сливающейся с зеленью леса. Потом вы узнаете, что забор окружает 11 гектаров земли. Людей не видно. Холодок закрадывается в душу, особенно если пришли вы осенью или зимой.
Но смелее – переступите порог. И перед вами предстанет такая картина... Казенного типа немногочисленные строения, тоже зеленые, стандартный жилой домик. Нет лишь будки, в которой содержались злобные сторожевые собаки (сама видела еще в 1989 году), но след от нее остался. От ворот идет дорога. Пойдете по ней – увидите, что она делает петлю. Здесь хоронили расстрелянных в 30 – 40-е годы и в начале 50-х годов. Это знаменитая Левашовская пустошь, нынче густо поросшая лесом, куда под покровом ночи свозили объявленных «врагами народа» убитых жителей Ленинграда и Ленинградской области, а также Псковской, Новгородской, Мурманской и части Вологодской областей. В те времена калитка открывалась лишь дважды: когда машина въезжала за забор и когда выезжала пустая, сбросив мертвый груз в заранее подготовленные траншеи, – пройдя «мертвую петлю» дороги.
Не одно такое место на нашей израненной земле: например, Быковня под Москвой, Куропаты под Минском. О многих мы, конечно, еще и не знаем. Левашовская пустошь, ныне признанная мемориальным кладбищем, – огромная могила, в которой захоронен, если позволительно так сказать о наспех брошенных в ямы людях, 46 771 человек (это официальные данные на сегодняшний день), 40 485 из них расстреляны по политическим мотивам, а потом реабилитированы «за отсутствием состава преступления». Многое из сказанного известно. Но прошлое не разрешает забыть о себе, особенно если касается тебя непосредственно.
Да и разобраться в нем следует поосновательнее: неизгладима его печать в настоящем. Безнравственно, щадя нервную систему, уходить от вопросов: «Как это могло случиться?», «К чему привело?» Нельзя ограничиваться негативной, но чисто эмоциональной оценкой. Недостаточно, как мы это длительное время делали, возлагать ответственность за «большой террор» лишь на отдельные личности. Вначале мы пытались разгадать феномен Сталина, видя в нем главного организатора террора. Потом обнаружили, что начинать по праву нужно с Ленина. Один за другим в своей карательной роли раскрывались перед нами те люди, о степени ответственности которых за злодеяния в свое время не подозревали. Дзержинский, Ягода, Ежов, Берия – это было понятно, но Тухачевский, Якир, Гайдар и другие?! Запутывало дело еще и то, что многие каратели впоследствии оказались сами на скамье подсудимых, как тот же Тухачевский или А.А. Кузнецов, второй секретарь Ленинградского обкома и горкома, входивший в состав «тройки». Если Алексей Александрович во время Великой Отечественной войны, будучи членом Военных советов Балтфлота, Северного и Ленинградского фронтов, многое сделал для города, честь ему и хвала, пожалеем также человека, расстрелянного в 1950 году, но не забудем и того, что его подпись стоит под карательными приговорами 1937 – 1938 годов. За это он должен был бы ответить... Что делать, если наша жизнь формировала такие парадоксальные судьбы. Значит, предъявим Кузнецову два счета. Здесь, мне кажется, найдено правильное решение вопроса в Законе РФ «О реабилитации жертв политических репрессий», по которому совершившие преступление против правосудия работники органов ВЧК, ГПУ – ОГПУ, УНКВД – НКВД, МГБ, прокуратуры, судьи, члены комиссий, «особых совещаний», «двоек», «троек» и т.д. несут уголовную ответственность за содеянное. Ответственность должна быть личной. Поэтому далеко не все проясняет в сути террора обвинение различных общественных структур (большевистской партии, КГБ и т.д.): они не были однородны. Лишь совокупность процессов, протекавших в обществе, дает возможность уяснить ситуацию прошлого и настоящего, открыть путь к нравственному прозрению общества. Думаю, не скоро мы ответим на поставленные вопросы. Однако идти к постижению трагедии прошлого необходимо. Поделюсь некоторыми мыслями по данному поводу.
Научная основа всякого исторического знания – знакомство с подлинными, не урезанными, не искаженными документами ушедших лет. В этом отношении есть некоторые успехи. Возрожден журнал «Исторический архив», задумана и осуществляется публикация ряда исторических серий. В научный оборот включены многие, не известные ранее материалы. Журналы, особенно журналы художественной литературы и общественной мысли, охотно печатают документы из отечественных архивов, стремясь к полноте и точности. Опубликован ряд интереснейших воспоминаний участников трагических событий, по всей стране идет кропотливый сбор свидетельств об истории репрессий для общественных музеев. Сделанное за последние годы изменило характер общественно-политических представлений нашего читающего современника. Вряд ли сейчас способны были бы увлечь некоторые работы публицистов четырехлетней давности или поверхностный, если не сказать, ложный роман А. Рыбакова «Дети Арбата».
Занимающихся анализом времени «большого террора», вне сомнения, заинтересует недавно появившийся «Сборник законодательных и нормативных актов о репрессиях и реабилитации жертв политических репрессий» (Москва, «Республика», 1993 год), в котором ряд документов представлен читателю впервые. «Законодательные и нормативные акты» для неюриста звучит сухо и неинтересно, но именно они иной раз и раскрывают обжигающую правду. Все эти декреты, указы и постановления обнаруживают такое преступное отношение к человеческой личности, сводимой к «лагерной пыли», что почти физически осязаемой становится основная цель тоталитарного режима и основное его преступление.
Понятие «враг народа» появляется еще до Постановления СНК «О красном терроре» (5 сентября 1918 года). Убийцы присваивают себе право говорить от имени народа, расстреливая его. Мучился когда-то Раскольников, имеет ли он право пролить кровь никому не нужной и даже вредной старушонки. Говорил один из героев Достоевского: «Конечно, она недостойна жить... но ведь тут природа». «А жить-то, жить-то как будешь? – восклицала Соня. – Разве это теперь возможно? Ну как ты с матерью будешь говорить?» То ли у преступников, рожденных революцией, матерей не было, то ли они русской литературы не читали, то ли во имя «высоких классовых идей» умели уклоняться от всего человеческого, но их не пугала кровь невинных. Они хладнокровно разрабатывали безжалостную систему уничтожения людей и географию архипелага ГУЛАГ. Государственному политическому управлению предоставлялось право «...внесудебной расправы, вплоть до расстрела» (Декрет ВЦИК от 16 октября 1922 года). Какое же это «право», если расправа «внесудебная»? А как торопились! Убивали в «пожарном порядке», то бишь на юридическом языке – «ускоренным порядком». «Судебным органам не задерживать исполнение приговоров о высшей мере наказания из-за ходатайств о помиловании...» «...Приводить в исполнение приговоры о высшей мере наказания... немедленно по вынесении судебных приговоров». Так звучат директивные указания в Постановлении Президиума ЦИК СССР от 1 декабря 1934 года. А судьи кто? Внесудебные органы, чрезвычайные комиссии, «тройки», «двойки»... Разгул бесправия, безнравственность, торжество беззакония во всех этих законодательных актах. В. Ленин в письме от 17 мая 1922 года наркому юстиции Д. Курскому фактически демонстрирует свою роль в создании нового Уголовного кодекса. Самое удивительное, что это пишет юрист по образованию. «Основная
мысль, надеюсь, ясна... – замечает он, – открыто выставить принципиальное и политически правдивое (! – Л.Б.) положение, мотивирующее СУТЬ и ОПРАВДАНИЕ террора, его необходимость... Суд должен не устранить террор: обещать это было бы самообманом или обманом, а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и прикрас». Иными словами, в основу законотворчества, оправдывающего уничтожение людей, закладывается принцип политической целесообразности. По этой дороге можно далеко зайти. И пошли, освободив себя в угоду неправых политических целей от нравственной ответственности перед человеком. Неплохо бы советскому судопроизводству вспомнить слова А.Ф. Кони: «Я всегда находил, что наряду со служебным долгом судебного деятеля вырастает его нравственный долг. Он предписывает никогда не забывать, что объектом действий этого деятеля является прежде всего ЧЕЛОВЕК, имеющий право на уважение к своему человеческому достоинству». Вот именно человека-то палачи и не видели, сами теряя человеческий облик. Размах действиям карательной машины придали знаменитые приказы НКВД № 00447 и 00485 (лето 1937 года), подписанные Н.И. Ежовым. Арестовывать начали по спискам: «первая категория» – расстрел, «вторая категория» – ГУЛАГ. Среди арестованных очень много однофамильцев (автор знает это по своей фамилии), что ничуть не удивительно. Один из ленинградских палачей, капитан госбезопасности М.И. Мигберт (Глейзер), находил свои жертвы, пользуясь телефонной книгой. Может, и другие так же поступали, только мы об этом не знаем. Работа по уничтожению людей была поставлена на поток: карательным органам спускался строгий план. Если он перевыполнялся, следовали поощрения. Только за один день, 20 марта 1938 года, в Ленинграде было подписано 1263 приговора, к высшей мере наказания приговаривалось 1236 человек. В землю Левашовской пустоши в 1937 году ушло 18 719 человек, в 1938 – 20 769. Это лишь капля в море крови.
Лидия Чуковская, делясь своими наблюдениями об атмосфере 30-х годов, заметила, что «...никаких индивидуальных, частных дел в 37 – 38-е годы не было или почти не было, тогда истреблялись целые слои, целые круги населения...». Замечу попутно, что дети расстрелянных тщетно будут искать в делах своих родителей стандартную фотографию – анфас, профиль, – не до таких «мелочей» было при спешной работе конвейера. Единственное, что делалось с чиновничьей аккуратностью, – актирование расстрелов. Понятия «справедливость», «логичность», «доказательность» не были в чести. Где уж тут «прежде всего ЧЕЛОВЕК», как писал наивный старичок Кони! Чуковская обратила внимание еще на одну особенность ведения судебных дел в 30-е годы: часто при обыске не читали и не брали письма, фотографии, документы, т.к. приговор выносился задолго до следствия. «Для каждого из «врагов народа» заранее была уготована рубрика, по которой он подлежал лагерю или расстрелу: диверсант, шпион, террорист, вредитель (заметим, что в Уголовном кодексе наиболее разработана статья 58 с многочисленными параграфами. – Л. Б.) – задача следователя была в том, чтобы ВБИТЬ арестованного в эту рубрику, а не в том, чтобы вчитаться в его бумаги» . Палач не интересовался миром человека, которому противостоял, конкретикой дела, которым занимался. При всем безоглядном размахе большевистского террора в нем была своя последовательность. Истреблялись целые слои населения по социальному, национальному, ведомственным признакам. То выбивались научные кадры, то шло наступление на духовенство, то с корнем вырывали из земли крестьянство. В свое время наступала очередь творческих работников, технической интеллигенции... Никого не обошли вниманием. Причем прежде всего страдали люди незаурядные. На Левашовской пустоши, например, нашли свой последний приют известный авиатор Юзеф Лось-Лосев (возможный прототип Лося в «Аэлите»), поэты Николай Олейников и Борис Корнилов, директор Публичной библиотеки Мечислав Добраницкий и многие другие, чаще всего те, в ком сильно личностное, творческое начало. Уничтожали, гноили в тюрьмах и лагерях лучших. Преступление против личности совершалось обдуманно. Кому это было нужно? Конечно, не кому-либо одному и даже не какой-либо группе лиц. На этот вопрос не дашь несомненный для всех ответ. Тут пока область догадок и предположений. Но то, что все происходило не спонтанно, было четко спланировано, – факт, как факт также и то, что губительная политика террора вызвала к жизни в человеке все самое отвратительное. Душевное содрогание вызывает у меня деятельность ленинградских палачей, начиная от прокурора области Б.П. Позерна и начальника УНКВД Л.М. Ваковского, Н.Е. Шапиро-Дайховского, М.И. Литвина и т.д., награждаемых за «образцовое, самоотверженное выполнение заданий правительства» орденами и именным оружием, до деятелей поменьше масштабом, но не менее страшных, как Наум Голуб или Сонька Золотая Ножка. И хотя они впоследствии были расстреляны или сами покончили с собой, как Позерн и Литвин, но сочувствия не вызывают, ибо «...судим был каждый по делам своим». Однако степень зараженности общества была всепроникающей: точна какая-то злая сила стремилась разложить всех и вся. Физическому убийству сопутствовало духовное. Уяснение процессов, происходивших в тоталитарном государстве, невозможно без понимания путей и методов формирования общественной психологии, основным из которых было внушение (совсем по Бехтереву). Известно (этому можно удивляться, осуждать и даже презирать за это), что народ в некоторой своей части поддерживал карательные меры, дружно одобрял расстрелы, хотя были люди, молчаливо несогласные, знаем мы и о выражениях протеста, о жестоко подавляемых народных восстаниях. Жертвы тоже вели себя не всегда предсказуемо. Понятно, когда пытаемый и доведенный до безумия человек возводил на себя напраслину, подписывая приговор. Но ведь были и такие, что искренне считали себя неправыми или просто полагали, что «высшая власть», Сталин, не ведает о преступных действиях своих, подручных. Откуда такая политическая наивность? А может быть, дело в чувстве страха? Он был, особенно в периоды массовых репрессий. Но ведь очень многие из кричавших «Смерть врагам народа!» были искренни. Это ужаснее всего. Совершая преступление против личности, палачи убивали не только физически, а в течение многих десятилетий с изуверской последовательностью калечили, уродовали человека. Социализм порабощал личность. Уже после победы революции слово «личность» звучало как «неприличность». Легкая идеологическая кавалерия – люди искусства в некоторой своей части, – молясь новому богу, купились на это. Через литературу 20–30-х годов проходит, мысль, доводимая до крайности, о правоте коллектива, масс и ущербности личности. Писатели и поэты добросовестным образом выискивали в своем творчестве «некоторые личные моменты... психики», свидетельствующие об «одиночестве индивидуалистического духа», были готовы сменить свое имя «на номер, на литер, на кличку» (В. Луговской), не думая, что это уже есть в лагерной практике государства. Некоторые охотно принимали жестокий диктат века: «но если он (век. – Л.Б.) скажет: «Солги» – солги. Но если он скажет: «Убей» – убей». (Э. Багрицкий. В стихотворении присутствует образ Дзержинского.) Официально поддерживаемая литература утонченно культивировала покорность силе, упоение безличностью. А тех, кто этого не делал, ждала трагическая судьба (О. Мандельштам, С. Клычков, А. Платонов и многие другие).
Занимаясь вопросом формирования общественной психологии в 30-е годы, я просматривала ряд ленинградских газет этого времени и убедилась в том, насколько тщательно, «заботливо» и продуманно вели читателя к восприятию террористических актов, пополнению ГУЛАГа именно в нужном для палачей русле.
Некто, например, прочитав в передовой статье «О революционной бдительности и партийной работе» («Ленинградская правда», 11 января 1937 года): «Неугомонный не дремлет враг» – не поверил, что вокруг диверсанты и вредители. Но тут же ему услужливо подано сообщение из Прокуратуры, материалы и обвинительные заключения по делу параллельного троцкистского центра. Не заставило себя ждать сообщение из зала суда (30 января). Еще и Алексей Толстой подсуетился со статьей «Последние слова подсудимых», в которой со всей возможной изобразительной силой, на какую способен, нарисовал ненавистных «монстров». В первом февральском номере газеты уже делается вывод – «Приговор суда выразил волю народа». Каждая газетная страница методично вбивает заказанный гвоздь в бедную читательскую голову. Л.М. Ваковский (Г.Э. Штубис) – комиссар госбезопасности I ранга, начальник УНКВД по Ленинградской области – выступает с огромной статьей (три газетных «подвала») «О некоторых методах и приемах иностранных разведывательных органов и их троцкистско-бухаринской агентуры», приводя бесчисленные примеры «диверсий» этой «агентуры», скрытой почти за всеми буквами алфавита (11 июня). А 28 и 29 июня тот же Ваковский вновь вещает о «методах и приемах». Всюду статьи типа «Змеиные гнезда выжечь дотла», сообщения о том, что шпион выносит чертеж с завода «Электросила», а враг народа Антюхин заправляет в Ленэнерго. Только и слышно о «подрывной работе», «вражеской руке», о необходимости «громить и выкорчевывать». Какая психика может выдержать подобный пресс и остаться здоровой? Репрессировалось сознание человека. Вспоминается мне слабоумная Параня из одноименного рассказа В. Тендрякова, твердящая про «Свирженье – покушенье!» и «спасение нашего отца и учителя». Жители районного городка обмирают от ужаса, слыша эти слова: «У каждого появился холодок под сердцем – вроде сам ты свят и чист, но один Бог без греха». Ведь и они, и Параня черпают представления о жизни из передач радио, «бодро» и «зычно» кричащего с утра до вечера на столбе перед чайной.
Человека растили в атмосфере всеобщей подозрительности, пренебрежения к отдельной человеческой судьбе («щепка», отлетевшая при рубке леса). Обстругивание всех людей на одной болванке помогало ими управлять. Фактически все время шло наступление на личность. Аморфная масса превращалась в толпу. Синдром толпы – страшная вещь. Один из современных писателей, В. Маканин, очень остро чувствующий опасность психологии толпы «с ее непредсказуемой готовностью, с ее повышенной внушаемостью», утверждает, что при «общей усредненности» «не перед кем держать ответ, кроме как перед самим собой, прежде чем растоптать всякого, кто не плечом к плечу» (повесть «Лаз»). В 30-е годы были достигнуты огромные успехи в формировании психологии толпы, что создавало благодатную почву для соответствующего восприятия проводимых репрессий. Сажавшие и убивавшие прикрывались именем народа, фальсифицируя это понятие. Да и существовал ли в то время народ как здоровое и ЦЕЛОСТНОЕ начало? После уничтожения лучших из лучших из всех слоев общества и пополнения ГУЛАГа появились люмпены с их криминальной психологией, которыми искусно управлял тоталитарный режим, пополняя ряды доносчиков, сексотов, многочисленную военизированную обслугу тюрем и лагерей, покрывших густой сетью всю страну, а также покорную и на все согласную массу. Толпу легче заразить лозунговым энтузиазмом, безразличием к рядовой человеческой судьбе, превратить в искреннего сторонника системы, готового добровольно принять «благодетельное иго Государства» (Е. Замятин). Государство выучилось истреблять любое недовольство, стремясь всецело подчинить себе человека, подавляло самомалейший росток независимой жизни. Поэтому задача возрождения России после многих десятилетий нравственного гниения очень сложна. Я на первое место ставлю именно не политические, а нравственные последствия репрессий. Все мы, даже пытавшиеся вырваться из липкой паутины тоталитаризма, «вышли из ГУЛАГа», и вышли отравленными. Десятилетиями шло воспитание ложью. Доносительство превозносилось как честный и патриотический поступок. Подозрительность считалась естественной в отношении человека к человеку. Борьба с «врагами» возводилась в закон нашего развития, рождая, с одной стороны, жестокость, с другой – покорность. «Лагерь – это торжество физической силы как моральной категории», – писал В. Шаламов, а лагерем была вся страна, отравленными оказывались и жертвы и палачи. Прав писатель, показавший, по выражению А. Солженицына, «безжалостный дух Архипелага». Вдохнувший зловонный воздух смерти и унижения не выздоравливал, это был «растоптанный дух». (Истории сопротивления режиму я не касаюсь: специальная и ответственная тема.)
Прошлое не сбросишь с себя как одежду: оно проникает в мельчайшие поры нашего существования. Когда сейчас иной раз слышишь о разительных переменах в нашей жизни, то испытываешь чаще всего неловкость от торопливой лживости этого утверждения.
Оценку фактов, событий, явлений, людей мы легко сменили на полярную по сравнению с прошлой. Сама быстрота смены словесных одежд убеждает: люди остались прежними. Нас отформовало одно время, и желание перескочить через пропасть может привести лишь к тому, что мы над нею повиснем, а может быть, даже и упадем в нее. Молодежь? Но ведь они наши же дети. Мы вновь манипулируем понятием «народ», опираясь на толпу, которую подкупаем лозунгами и впрямую покупаем. В ходу популистские игры, нетерпимость к инакомыслию, хотя утверждается противоположное. Однако, несмотря на сказанное, я не смотрю на вещи пессимистически – лишь реально. Нужно время, и большое, чтобы нас перестало бросать из крайности в крайность, нужен глубокий анализ пройденного трагического пути, огромная духовная и душевная работа каждой личности, попираемой годами. Не обновятся человек и все общество, если не пройдут через глубину осознания преступности прожитой эпохи, через покаяние, через катарсис. Феникс возродится лишь из пепла, ракета полетит, лишь отбросив сгоревшую ступень. Не о всесжигающем огне говорю, а об огне-свете, делающем доступным движение вперед.
Очищение может произойти лишь у огня прошлого.
...Идут и идут петербуржцы на Левашовскую пустошь, едут люди со всех концов России, из-за рубежа, стремясь поклониться памяти убиенных, постоять с молитвою у крестов, поставленных людьми разных национальностей и вероисповеданий. «И сотвори им вечную память» – выбито на камне православного памятника. Смотрят наши расстрелянные отцы и матери с фотографий крошечного музея кладбища, вопрошая, как же это могло случиться. «Вечная память» им, расстрелянным, не только в печальном колокольном звоне над их братской могилой, не только в словах священника, служащего панихиду, не только в обильных слезах, сливающихся со слезами тающей свечи, но прежде всего в том, чтобы из их смерти, из их трате дни извлечь урок для жизни будущей, для их детей, внуков и правнуков.
