— Григорий Соломонович, в этом году впервые в России вышло наиболее полное книжное издание «Воспоминаний» Андрея Сахарова в двух томах. Таким образом, мысль этого великого человека продолжает жить в общественном сознаниии. Как видится Вам сегодня значение Сахарова?
Читая страницы воспоминаний Сахарова, я натолкнулся на новую проблему, которой до сих пор не касался в попытке понять его значение. Выступила на поверхность еще одна черта, отличавшая Сахарова. Как ученый с очень широким кругозором, он все время думал о том, что будет, если удастся добиться компромисса с властью, или в случае, если власть развалится. Он все время думал о том, что делать с Россией, что делать с государством — что делать всему человечеству, чтобы сопротивляться произволу и насилию. Недостаток нашего диссидентского движения состоял в том, что возможность победы идей защиты прав личности и демократии просто не рассматривалась. Мне рассказывал один из участников этого движения, что, когда он робко пытался предложить подумать вместе о наших возможных будущих действиях, на него со всех сторон посыпались возражения: мол, наше движение имеет чисто нравственный характер. Это — нравственное противостояние злу без всякой надежды на победу. Недаром, собираясь, мы «пьем за успех нашего безнадежного дела». А что касается возможности победы, об этом и не думай — ее не будет. Наше дело просто показать, что мы не сломлены в условиях тоталитарной системы, что мы как отдельные люди сохраняем верность самим себе.
Потом, когда этот прогнивший гриб наконец рухнул, выявилось, что отсутствие каких бы то ни было социальных, экономических, политических планов у уцелевшей горстки диссидентов было одним из факторов, который позволил их оттеснить в сторону. Какие-то планы были у людей, склонных более или менее приспосабливаться к советской власти, сохранявших контакты и с мировой наукой и придерживавшихся тех или иных экономических, социальных теорий... Диссиденты всем этим почти не занимались. В результате у нас оказалась демократия без демократов. Сахаров, возможно, не во всем был прав в своих планах, но важно, что он постоянно думал о том, что делать. Он все время строил какие-то планы, он создал традицию демократической мысли о будущем России и всего человечества. К сожалению, традиция почти полностью воплощалась в одном лице. Сахаров остался символом не только нравственного противостояния, но и тревожной и творчески беспокойной мысли. Он отбрасывал все фантастические проекты и искал какого-то трезвого решения вопросов, стоявших перед страной.
Сахаров в принципе был человеком диалога. Он пытался вести диалог и с Солженицыным, и что-то получалось (Сахарова Солженицын признавал в качестве более или менее равноправного партнера, остальных он просто отшвыривал). Кончина Сахарова была бесконечно прискорбной еще и потому, что при его жизни, может быть, продолжался бы начавшийся диалог западников и почвенников, чрезвычайно важный для страны. Ведь сейчас нам более всего необходима именно культура диалога. А основу ее закладывал Сахаров. Это логически вытекает из его установки ученого: всякий вопрос должен быть обсужден в разговоре, в спокойной обстановке, в диалоге равных, прислушивающихся друг к другу людей, а не монологизирующих и высказывающих каждый свою любимую идею, не обращая внимания на других. Но так, к сожалению, сложилось, что этот диалог не состоялся. И Сахаров остается только как символ воли к диалогу. Создать традицию такого рассмотрения судьба ему не позволила.
— Можно ли сегодня предвидеть, каким предстанет Сахаров через несколько лет, когда утихнут неспокойные волны нынешнего суетливого времени?
Я могу думать только о том, что сознаю я, живущий сегодня. А наши потомки лет через пятьдесят, может быть, осознают что-то другое. Из того, что мне ясно, остаются несколько уникальных черт. И может быть, первое — это то, что Сахаров готов был заступиться за каждого человека. У него не было идей, во имя которых можно было бы пренебречь отдельным человеком. В этом смысле он наследник лучших традиций русских интеллигентов, всегда задумывавшихся стоила ли гармония слезинки ребенка Некоторые его поступки, казавшиеся нерациональными, были рациональ ными в высшем смысле. Дело не в том чтобы доказать, что известная рациональность в этом была — такие попытки предпринимались, и, может быть, они имеют свою цену. Важен сам факт, что великий ученый, лауреат всяких премий и академик двух академий готов был заступиться за простого отдельного человека. И в памяти народа остался его образ как заступника за попранную личность.
Второе, что, безусловно, останется, — это образ человека, который в одиночестве противостоял гигантской машине тоталитарной партократии вел с ней достойный диалог, постоянно настаивая на переходе к каким-то более разумным, более человечным формам правления. Сахаров не был революционером. Его часто упрекали за то, что он говорил о конвергенции. Но я думаю, что было бы гораздо лучше, начнись перестройка с уровня Кадара, а не с уровня Черненко. Сахаров все время добивался от власть имущих перехода на какой-то более разумный стиль поведения даже в рамках их собственного режима. Это был человек, в одиночестве добивавшийся эволюционного пути развития, без революций, без взрывов, и в этом он был в значительной мере непонимаем даже собственными сторонниками.
Сахаров осознавал свое положение, свою мировую известность как долг. Так использовал свое положение Лев Толстой, когда писал «Не могу молчать». Так Короленко пытался вести диалог с Луначарским. Эта традиция уходит в глубокое прошлое России и, может быть, продлится в будущем.
