Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги...
Все это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие, мне дороги права;
Иная, лучшая, потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа —
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи...
— Вот счастье! вот права...
А. С. Пушкин. Из Пиндемонти
Эти прекрасные пушкинские строки можно рассматривать как декларацию личной независимости. Свободу личности нельзя свести к одной лишь политической (то есть общественной свободе); свобода индивидуальная — не менее значимый ее компонент, и отсутствие таковой ощущается человеком не менее остро. «Мысль, что кто-нибудь нас с тобой подслушивает, приводит меня в бешенство... Без политической свободы жить очень можно; без семейственной неприкосновенности невозможно: каторга не в пример лучше», — пишет Пушкин жене, узнав о том, что их переписка перлюстрируется. «Семейственная неприкосновенность», то есть неприкосновенность частной жизни, — основа и предпосылка индивидуальной свободы.
Казалось бы, кому как не нам, с нашим опытом жизни в тоталитарном государстве, где любое сколько-нибудь серьезное требование духовной независимости подавлялось как посягательство на основы государственного строя и где человек постоянно испытывал ощущение, очень точно выраженное в одной из песен Галича: «Вот стою я перед вами, словно голенький», — кому как не нам отдавать себе отчет в том, насколько тесно неприкосновенность частной жизни связана с политической свободой?
Поставьте себя на место человека, от которого в КГБ требуют сказать, кто давал ему читать Солженицына («а иначе мы сообщим вашей жене, что у вас есть любовница»). Подумайте о людях, получивших срок за «антисоветскую агитацию и пропаганду» на основании одних лишь дневниковых записей, частных писем или высказываний в дружеском кругу. Вспомните о «персональных делах», кончавшихся увольнением с работы, об открытых голосованиях в поддержку или в осуждение, призванных засвидетельствовать «преданность делу партии и правительства». Все это — нарушения неприкосновенности частной жизни.
В современном мире право на неприкосновенность частной жизни включено в каталог прав человека, то есть отнесено к числу тех важнейших прав, без которых индивид не может существовать как человеческое существо.
Однако для большинства членов нашего общества это право, по-видимому, все еще остается «вещью в себе». Недавно я имела возможность еще раз убедиться в этом, участвуя в телевизионной дискуссии, специально посвященной праву на неприкосновенность частной жизни. Присутствующим были показаны заранее отснятые сюжеты, и каждый из них затем обсуждался. Дискуссия была оживленной, но в основном сводилась к сентенциям типа «это несправедливо», «у нас за подлость не судят», «прав был Федор Михайлович Достоевский» и т. п., то есть к поверхностному морализированию. О праве в юридическом смысле — а субъективное право есть возможность действовать по собственному усмотрению в рамках, установленных законом, — о его, так сказать, параметрах представление у аудитории было самое неопределенное.
Каково содержание этого права и каковы пределы его действия? Что оно дает человеку? На эти и некоторые другие вопросы мне и хотелось бы здесь ответить. Задача осложняется тем, что, хотя право на неприкосновенность частной жизни закреплено в нашей Конституции (статья 23), практика его применения настолько незначительна, что не позволяет делать каких-либо общих выводов. Но сначала о том, что такое частная жизнь под углом зрения права.
Частную жизнь можно определить как физическую и духовную область, которая контролируется самим индивидом, то есть свободна от внешнего направляющего воздействия, в том числе от правового регулирования. Поэтому категория «частная жизнь» не имеет юридического содержания; закон лишь устанавливает пределы ее неприкосновенности и, соответственно, пределы допустимого вмешательства.
В английском языке неприкосновенность частной жизни (или частной сферы) обозначается кратким термином «privacy», что соответствует забытому русскому слову «приватность» (оба они от одного латинского корня). Именно этим словом я и буду пользоваться в дальнейшем.
Если рассматривать приватность с позиций участия индивида в жизни общества, то она подразумевает стремление в определенные моменты жизни обособиться, обеспечить себе некое физическое и психологическое пространство, границы которого были бы неприкосновенны для других. Современный американский юрист и социолог А. Вестин, автор фундаментального исследования «Приватность и свобода» (1968 год), говорит о четырех формах приватности, четырех ее проявлениях.
Первое — это «уединение», состояние, в котором человек избавлен от наблюдения со стороны других.
Второе — «интимность», замкнутое общение, предполагающее контакт с узким крутом лиц.
Третье — «сдержанность», то есть наличие психологического барьера между индивидом и окружающими людьми, который поддерживается обеими сторонами.
Четвертое — «анонимность», состояние, когда человек, находясь в общественном месте, стремится остаться неузнанным.
Эти состояния приватности выполняют роль механизма социально-психологической адаптации, а проще говоря, помогают приспособиться к окружающему миру. Приватность дает человеку эмоциональную разрядку от напряжения, вызываемого несоответствием социальных ролей реальному «я». Она позволяет и премьер-министру, и его шоферу какое-то время побыть самим собой: нежным или злым, раздражительным, сластолюбивым или мечтательным. Она обеспечивает возможность самостоятельно оценить обрушивающийся на тебя поток информации, выработать рациональную линию поведения и самому выбрать момент и пределы «опубликования» своего решения, своей позиции. Наконец, она обеспечивает личностную автономию, которая, по мнению психологов и социологов, является важным условием развития индивидуальности. «Без приватности нет индивидуальности. Есть только типы. Кто может сказать, что он думает и чувствует, если он лишен возможности остаться наедине со своими мыслями и чувствами?» — замечает А. Вестин. Однако стремлению человека к достижению приватности противостоит социальный контроль — неотъемлемый элемент социальной жизни. Основной механизм социального контроля — это наблюдение. Родители наблюдают за детьми, полицейские ведут наблюдение на улицах и в общественных местах, государственные органы наблюдают за тем, как граждане выполняют различные правовые обязанности и запреты. Без такого наблюдения общество не могло бы обеспечить выполнение установленных им норм поведения или защиту своих граждан, и необходимость его очевидна. И тем не менее, пишет А. Вестин, сторонники новых, «научных» методов социального контроля — физических, психологических или информационных — сталкиваются с тем, что их аргументы, апеллирующие к «пользе общества», вызывают в обществе негативную реакцию. Они недоумевают: в самом деле, почему честные граждане, которым «нечего скрывать», боятся, что их разговоры будет подслушивать полиция? Почему они возражают против психологических тестов, с помощью которых могут «по науке» доказать свою профессиональную пригодность? Не является ли неприятие компьютерной обработки персональных данных просто нервной реакцией на все новое? Объяснение этому следует искать в воздействии наблюдения за поведением человека. Слишком пристальное «тотальное» наблюдение приводит к негативным социальным последствиям. Социологические опросы показали, что постоянное наблюдение за деятельностью различных групп работников (рабочих, государственных служащих и других) снижало эффективность их деятельности. Между прочим, именно отсутствие приватности и широкое наблюдение за поведением членов фаланстеров (коммун, организованных утопистами) в Англии и Америке XIX века, по свидетельству современников, — одна из главных причин неуспеха этого эксперимента. Вопрос об установлении пределов контроля за отдельными лицами и группами лиц со стороны государственных, религиозных или экономических институтов всегда был одним из центральных в истории борьбы за политическую свободу. В сущности, традиционные права, закрепленные в конституциях демократических государств — свобода слова, печати, собраний, свобода религии, неприкосновенность жилища, гарантии от необоснованного обыска — призваны оградить стремление властей к слишком пристальному контролю над личностью. «Вынужденная необходимость детально выполнять все (и часто противоречащие друг другу) социальные нормы сделала бы жизнь буквально невыносимой; в сложном обществе шизофреническое поведение стало бы скорее правилом, чем исключением», — пишет крупный американский социолог Р. Мертон, завершая свое исследование выводом: «Приватность — это не просто личное предпочтение, это важное требование эффективного действия социальной структуры». Из этого социологического анализа следуют по крайней мере два вывода. Первый — что право на приватность выполняет важную социальную функцию. Второй — что право это не может подвергаться ограничениям и такие ограничения объективно необходимы, чтобы сбалансировать интересы отдельной личности с интересами других лиц, групп и государства, которое, по определению, выражает «публичный интерес». «Публичный интерес» оправдывает большую степень вмешательства в частную жизнь, нежели та, которая допустима для частных лиц и групп. Например, закон (в США, Франции и некоторых других странах) прямо запрещает подслушивание со стороны частных лиц, устанавливая за него уголовную ответственность, но допускает такое подслушивание со стороны полиции. Однако и у «разрешенного» вмешательства в частную жизнь есть пределы, которые необходимо прямо и исчерпывающе определить в законе, как и порядок осуществления такого вмешательства.
Теоретическое обоснование права на неприкосновенность частной жизни как самостоятельного права, призванного получить судебную защиту независимо от того, связано ли оно с другими, традиционно охраняемыми, то есть имущественными, интересами, почти одновременно появляется в юридической литературе разных стран на рубеже XIX — XX веков.
В 1980 году американские адвокаты Л. Брандейс и С. Уоррен, посвятившие этому вопросу специальную статью, писали: «Напряженность и сложность жизни, присущие развивающейся цивилизации, приводят к необходимости иметь убежище от внешнего мира, так что уединение и приватность становятся для человека более значимыми; однако современное предпринимательство и технические нововведения, вторгаясь в его частную сферу, причиняют ему душевную боль и страдания, гораздо более серьезные, нежели те, которые могут быть причинены простым физическим насилием».
В России известный правовед И. А. Покровский, развивая ту же идею, говорил об усиливающейся потребности каждой отдельной личности в праве на самобытность, на индивидуальность и о том, что «для права возникает новая задача: помимо охраны человека... в его типичных интересах дать охрану конкретной личности во всем богатстве ее своеобразных особенностей...»
Поборники права на приватность настаивали на том, что оно должно защищаться гражданско-правовыми средствами, то есть путем предоставления лицу возможности предъявить в суде иск к нарушителю и добиться запрещения такого нарушения и (или) денежной компенсации за причиненные «душевную боль и страдания».
Постепенно эта теоретическая идея «внедрилась» в юридическую практику. При рассмотрении конкретных дел суды все чаще стали применять принцип, сформулированный в конце концов следующим образом: лицо, которое без достаточных к тому оснований серьезно нарушает интерес другого лица, состоящий в том, чтобы его личные дела оставались неизвестными другим, несет перед таковым ответственность.
Вместе с тем наиболее последовательно суды усматривали нарушение приватности в случаях коммерческого использования имени или изображения лица (например, для рекламы). Гораздо более осторожную позицию они занимали в тех случаях, когда нарушитель мог сослаться на «законную защиту права собственности». Как, например, в тех случаях, когда владелец отеля, магазина или предприятия устанавливал специальную аппаратуру, чтобы следить за поведением служащих или посетителей. Еще проблематичнее было добиться защиты права на приватность тогда, когда речь шла о делах, связанных с опубликованием в печати сведений о личной жизни индивида. Ведь именно здесь разворачивался конфликт «частного интереса» в неприкосновенности его интимного мира с «общественным интересом» в свободном распространении информации. И уже совсем бесперспективной была судьба иска, предъявленного к государству или государственному органу.
В послевоенные годы идея правовой охраны неприкосновенности частной жизни приобретает новый, более глубокий смысл. Это объясняется двумя причинами, определившими осознание ценности указанного права на массовом уровне и широкое общественное движение за его признание и реальную защиту.
Первая — это исторический опыт, давший толчок массовому сознанию. За годы нацистского господства европейцы, и в первую очередь сами немцы, на себе испытали, с какими последствиями может связываться лозунг «тотального» общества: «Поставить общее благо выше личного блага и под руководством лучших из народа создать истинное народное целое» (цитирую «Положение о германских общинах» 1935 года). Рядовому американцу, для которого фашизм оставался по ту сторону Атлантического океана, понадобилась дополнительная встряска маккартизмом, дабы убедиться, что «приватность» — нечто значительно более серьезное, нежели «патрицианское требование», как он был склонен относиться к ней в начале века. Этот же опыт повлиял на принятие в 1948 году Всеобщей декларации прав человека, статья 12 которой гласит, что никто не должен подвергаться произвольному вмешательству в его личную, семейную или домашнюю жизнь либо корреспонденцию и что каждый имеет право на защиту закона от такого вмешательства.
Вторая причина — усиление «деприватизации» человеческой жизни, вызванное тем, что информация о личности начинает рассматриваться, по выражению американского исследователя А. Миллера, «как экономически выгодный товар и как источник власти», а современные научно-технические достижения предоставляют возможности для самого широкого контроля над ней.
Контактные микрофоны, улавливающие звуковые волны посредством преобразования вибрации стен; оптические приборы ночного видения, фото- и киносъемка в инфракрасных лучах (не говоря уже о разнообразных устройствах для перехвата телефонных разговоров) позволяют контролировать и запечатлеть каждый жест, выражение лица, каждое слово в конфиденциальном разговоре, расширяя возможности человеческого зрения и слуха, и создают большой соблазн для использования их вместо традиционных способов наблюдения.
Другая угроза связана со средствами психологического проникновения во внутренний мир человека (тестирование, «детекторы лжи» и т. п.). Методы «научной проверки» способностей, деловых качеств, политической ориентации берутся на вооружение частными и государственными организациями при подборе кадров. «Научной оценке» подвергаются показания подследственных и свидетелей. Между тем научная достоверность этих методов (как и достоверность на уровне конкретного случая) — далеко не абсолютна.
Создание компьютерных систем персональной информации также открывает широкие возможности для манипулирования личностью. Компьютеризация — не просто новая, «техническая» форма накопления информации об отдельных лицах. Создание многоканальных дистанционных систем позволяет любому более или менее подготовленному индивиду получать доступ к информации, собираемой по каналам различных ведомств. Медицинская информация попадает в руки работодателя, сведения о доходах — в руки торговцев и производителей товаров. Человек теряет контроль над своим «информационным образом», то есть суммой сведений, определяющих его лицо в глазах общества.
В условиях такого «массированного натиска» на частную жизнь прежние способы защиты приватности, ориентированные на отношения между частными субъектами, — уже недостаточны. Происходит переосмысление самого права на неприкосновенность частной жизни, его «политизация», то есть признание его связи с категорией политической свободы, признание его правом, действующим в отношениях гражданина и государства. Из права, ограждающего человека от назойливого любопытства, газетной сплетни или использования его изображения для рекламы, оно перерастает в право на сохранение независимости и человеческого достоинства.
