Нам дешевле расстрелять человека, чем держать его в тюрьме всю жизнь. Пуля-то дешево стоит... А жизнь — ничего не стоит! И к ошибкам у нас известное отношение: ну, ошибкой больше, ошибкой меньше...
Насилие и жестокость все сильнее проявляются в нашем обществе, угрожая праву человека на жизнь. Остается ли в этих условиях место милосердию? Редакция журнала «Правозащитник» обратилась к писателю Анатолию Приставкину, возглавляющему Комиссию по помилованию, с просьбой поделиться своими суждениями. Вот что рассказал Анатолий Игнатьевич:
Институт помилования существует повсюду в мире. В одних странах помилование осуществляют короли, в других — президенты, в третьих — правительства, в четвертых — министерства юстиции — там, где правосудие настолько четко работает, что нет надобности во вмешательстве высшего лица. Комиссия по помилованию действовала и в бывшем Советском Союзе. В ней состояли руководители силовых структур — КГБ, МВД, министр юстиции, Генеральный Прокурор, Верховный судья, — то есть все, кто практически осуществлял насилие (ведь даже судебный процесс в те времена был насилием).
Конечно, в той комиссии формализм проявлялся гораздо сильнее, чем милосердие. Чиновники готовили материалы. Председатель Президиума Верховного Совета, который традиционно возглавлял Комиссию, собирал ее членов, они пили чай (говорят, ели бутерброды с икрой), ставили на документах свои подписи и расходились на месяц-два. На основании таблиц, с которыми я знакомился, могу предположить, что, видимо, существовала квота: сколько человек можно помиловать, а сколько — казнить. Помиловать можно было не больше десяти человек, остальных — казнили. Так обстояли дела до недавних пор.
В пределах бывшего Советского Союза каждый год к казни приговаривали от 200 до 700 человек. Это, пожалуй, один из самых высоких в мире показателей такого рода наказания. Зная нашу судебную и тюремную системы, методы допросов и изъятия фактов, можно представить, сколько казненных оказывались невиновными. Но об этом мы узнавали слишком поздно, а иногда даже после выявления настоящего преступника. Создавалось впечатление, что многим это было выгодно. Да и в обществе нашем укоренилось определенное отношение к преступникам: их надо убивать.
А ведь прошлые века завещали нам сострадание. Россия — одно из первых государств, которое запретило казнь еще в царствование Елизаветы в XVIII веке. При самом жестоком Николае I Палкине, о котором нам столько внушали, что он и Пушкина преследовал, и других, был принят уголовный кодекс, то есть закон, по которому казнили лишь военных преступников, государственных (их можно насчитать десяток за сто лет) и нарушителей таможенных границ (если, например, человек, зараженный чумой, переходил границу и мог заразить других людей). Только за три вида преступлений полагалась казнь! Но не было казни за убийство. А что у нас сейчас? Определили около двух десятков видов преступлений — и растрата, и хозяйственные преступления, и убийство, и насилие — за все казнь.
Остановите на улице десять человек и спросите их об отношении к смертной казни. Восемь ответят: «Раз преступность растет, то преступников надо убивать, и чем больше, тем лучше».
Страна выросла на насилии, и ничего не стоит каких-нибудь пятьсот человек отправить на тот свет. Иногда слышишь: у нас от автокатастроф погибает в десять раз больше, и ничего... Но смерть в автокатастрофе и казнь обществом, то есть государством, понятия совершенно разные. Ведь убийство не по справедливости (хотя и по закону) только одного человека отбрасывает все общество в средневековье. Всего одна казнь — и каждый может оказаться следующим на месте казненного. Каждый! От президента до уборщицы. Если можно ни за что казнить одного человека, значит, можно всех. Принцип! Нарушен принцип права, а отсюда торжествует несправедливость.
Отношение к смертной казни показывает уровень цивилизованности общества. Жестокость, проявляемая в той или иной сфере общественной жизни, открывает путь жестокости во всем — и в судебных делах в частности.
Наше общество еще продолжает двигаться по течению, заданному в сталинское время, когда царила жестокость, когда ребенка делали изгоем в школе только за то, что у него арестовали отца. Только за арест! А ведь были в России и другие времена, когда осужденным, которых проводили по улице, прохожие бросали хлеб. Был в России и доктор Гааз, недавнее 200-летие со дня рождения которого забыли отметить, но, слава Богу, хоть памятник ему не снесли. Так что времена и нравы бывали разные. Русь наша действительно жестока, но существовали и противовесы этой жестокости. Сейчас, однако, мы только-только вроде бы начинаем вновь эти противовесы обретать. Но наши тюремные лагеря еще по-прежнему похожи на концлагеря, и пытки еще применяются...
Реформировать дело помилования в нашей стране стало возможным с созданием Комитета Верховного Совета по правам человека. Решили создать специальную Комиссию. После долгих поисков кандидатуры на должность председателя и уговоров я, наконец, согласился возглавить ее, но поставил условие: привлекать в Комиссию буду тех, кому доверяю. Так в Комиссии оказались Фазиль Искандер, Булат Окуджава, Рудольф Гун, Алесь Адамович, Евгения Альбац, отец Александр, Лев Разгон (это он однажды сказал мне: «Работать невозможно, но отказаться тоже невозможно».)
В чем же проявляется милосердие Комиссии?
Собственно говоря, милосердие проявляет Президент, он принимает окончательные решения. Мы — его совещательный орган. Комиссия не подвергает сомнению законность приговора. Конечно, мы видим, что в одном случае засудили явно невменяемого, в другом — какая-нибудь иная несправедливость. Это все остается на совести суда, который, увы, несовершенен. Но как бы то ни было, мы можем просто пожалеть человека. Даже у самого закоренелого преступника должен быть просвет — крошечное «окошко» надежды: «Вот пошлют мое дело Президенту на подпись, и, может быть...» Очень важно также, кто пошлет, ведь Президент не может читать 200 дел в неделю (столько нам приходится рассматривать). А мы все должны читать и во все должны вникать. Поэтому в Комиссии состоят такие люди, которые ни к одному делу не относятся формально. Ни к одному!
Вот совсем недавно разбирали мы дело одного молодого человека, который крал, крал, крал и — попался. Его помиловали, условно досрочно освободили. Но только он очутился на свободе, как опять попался: с кем-то жестоко расправился. И вроде никакого милосердия не может быть к такому человеку. Но оказалось, что у него есть сестра — двенадцатилетняя девочка, которая в Чернобыле получила сильную дозу радиации. Ей периодически пересаживают костный мозг. От брата. Долго мы обсуждали это дело. К преступнику, повторяю, сострадания не возникало. Но девочку-то мы должны пожалеть! Ведь больше ее никто не спасет. У нас в Комиссии есть врач, хирург Гун Рудольф Семенович. Он настаивал: «Поверьте, у девочки трагическое положение, ведь не каждый отдаст свой костный мозг, а мозг от родного человека — это наилучшее средство для ее спасения. Этот брат — ее донор, единственный, кто может дать ей жизнь, я как врач прошу пожалеть ее».
Вообще-то говоря, из материалов дела следовало, что его отпускали из тюрьмы для проведения этой донорской операции. Но как будет дальше, нам неизвестно, в одной тюрьме могут отпустить, в другой нет. Можем ли мы подвергать девочку риску?
Или другой случай. В родильном доме обокрали слепую женщину. Она свои деньги хранила в мешочке, привязанном к кровати в изголовье. Заведующая роддомом послала слесаря украсть эти деньги, а женщина в этот момент проснулась. Слесарь, не имея других указаний, кроме как украсть денеги, ударил ее ключом по голове и убил. Тут уже никакого милосердия быть не могло.
Самое трудное — найти в себе силы противодействовать своим собственным чувствам. Подняться выше их. Ведь быть абстрактным гуманистом легко... Когда-то я работал на студии имени Горького, являлся членом редколлегии и познакомился с одним известным, даже знаменитым режиссером, который слыл ярым гуманистом. Но однажды на моих глазах он унизил и выгнал беззащитного человека за какой-то пустяк. Вот тогда я по-
нял, что разница между гуманизмом абстрактным и конкретным довольно большая. Пожалеть конкретного человека, несмотря на черные стороны его характера, тяжелую биографию, преступную жизнь, — наверное, могут как раз такие люди, которые объединились в нашей Комиссии.
Комиссия выступила инициатором проекта закона о пожизненном заключении. Мы его провели через Верховный Совет. Но при обсуждении появилась масса вопросов, которые касались, в частности, и порядков в тюрьмах. Ведь пребывание там заставляет иной раз заключенных направлять нам письма с признаниями, что они предпочитают смерть пожизненному заключению. И их можно понять, потому что у нас в стране действительно негде содержать преступников, приговоренных к пожизненному заключению. Ну не приспособлены к этому наши пенитенциарные учреждения! Нам дешевле расстрелять человека, чем держать его в тюрьме всю жизнь. Пуля-то дешево стоит... А жизнь — ничего не стоит! И к ошибкам у нас известное отношение: ну, ошибкой больше, ошибкой меньше...
Вот один пример.
Всем известно, каким путем в нашей милиции добываются показания. Так было и с Кравченко. Я читал его документы — это тот самый Кравченко, которого обвинили в преступлении, совершенном, как потом выяснилось, Чикатило. Его избивали на допросах, на жену с ребенком оказывали давление, и добились-таки, что она пошла против собственного мужа и наговорила такого, что его казнили. Кто теперь исправит эту ошибку?...
Как работает Комиссия?
Скоро два года, как мы собираемся. Заседаем еженедельно, и, несмотря на повседневную занятость, работу, болезни и прочее, — все бесплатно выполняют свой нравственный долг. Члены комиссии получают две огромные папки с документами. Чтение их занимает дня три-четыре. В папке поменьше — самые страшные дела, не больше десятка о приговоренных к смертной казни. Читаешь очень долго, чтобы разобраться в каждом деле. В другой папке дела о наказаниях не столь суровых за различные общественно-опасные действия, но зато их больше двухсот. Каждое изложено очень сжато, всего на двух страницах. Предварительно эти материалы готовят для нас около шестидесяти юристов, которые дают по каждому делу заключение с изложением его сути.
Работы чрезвычайно много, и нередко это влияет на обстоятельства собственной семейной жизни. Позвонил я однажды одному члену Комиссии накануне очередного заседания. К телефону подошла его жена и говорит: «Не трогайте его, дайте ему отдохнуть, он опять читал всю эту кучу дел и опять не смог спать всю ночь...» Ну что тут возразишь? Я все-таки настоял на одной минутке короткого разговора со своим коллегой и, когда он взял трубку, говорю ему: «Ты, конечно, можешь не приходить, но если не соберется кворум, то еще неделю люди будут сидеть в тюрьме». И больше ничего не нужно! Точно знаю, что товарищ мой придет, что он преодолеет свой грипп или иной недуг, — ведь каждый из нас представляет, что такое лишняя неделя пребывания в тюрьме! Может статься, что именно одной недели узнику и не хватит, чтобы все дотерпеть!
В связи с этим вспоминаю, как на одном из обсуждений прозвучали такие слова: «Ну, на два месяца больше, на два месяца меньше — не такая уж большая разница». И тогда все тот же Лев Разгон, отсидевший в сталинских лагерях почти два десятка лет, ответил: «Да там каждый лишний час страшен!» Есть ли кому продолжить начатое Комиссией дело?
Маятник может качнуться в другую сторону, положение в стране может измениться. И если общество потребует от Президента ужесточения мер наказания или если придет другой Президент, у которого будут другие взгляды, — возможно, что и Комиссия изменится. Но тех, кто помилован по нашему решению, слава Богу, не тронут. Мы успели создать в России прецедент. А практически смогли доказать, что Россия может жить и без казни.
Никогда еще писатели не занимались вопросами помилования. Никогда прежде люди столь высокого уровня из интеллектуальной сферы не прикасались к такому ужасному материалу. Смогут ли другие пойти по нашему пути? Даже если и не смогут — пример уже есть! Сахаров тоже был один на всю Россию, но он был! И теперь вы его никак не обойдете, ни справа, ни слева. Россия вообще на праведниках держится. Сто человек в деревне, и все против, а один, праведник, — за. Его презирают, хулят, а потом оказывается, что он-то и говорил правду-матку. Наша Комиссия никому не подчиняется, не вписывается ни в какие административные органы. Она конституционная. Влиять на ее решения никто не может. А ведь сейчас у нас все куплено. Представьте себе стандартного чиновника, который сидел бы на этом месте. Какие возможности открывались бы здесь! Суд... апелляция... в Верховном суде дело рассматривается... возвращается... проходит полгода... чиновник говорит «нет», защищая, разумеется, свою честь... потом кассационная жалоба, и опять все закрутилось. Прокурорский надзор... Годами все может продолжаться! Годами!
В Комиссии по помилованию все иначе. Сегодня дело поступает вам на стол, завтра Президент поставит свою подпись — и человек на свободе. Все! Помилование — это такое событие, от которого зависят интересы многих структур, желаюших изменить положение в свою пользу. Надо сказать, что и я как председатель, да и все члены комиссии испытываем достаточно мощное давление.
Ощущаем ли мы влияние Президента? Конечно. Когда мы добивались признания пожизненного заключения, он не только выслушал меня внимательно, но и понял нашу главную задачу, причем сформулировал ее, предвосхитив мои слова. Суть сказанного сводилась к следующему: суд, каким бы он справедливым ни был, работает в определенных условиях, в накаленной обстановке, и он не может не обращать внимания на общественное мнение; под давлением обстоятельств суд может принять решение более жестокое. Когда же опомнится, уже ничего не исправить. А Комиссия по помилованию может хотя бы заменить смертную казнь на пожизненное заключение.
Связь между нами и Президентом постоянна — мы ведь получаем подпись президента на представленных его рассмотрению документах. И бывает, что в чем-то он сомневается. Например, не так давно по одному очень сложному делу Президент нам ничего не ответил, только поставил на полях маленький вопросительный знак. Я понял, что нам предложено еще подумать...
«Пусть я не имею больше времени писать книги, пусть я не придумаю еще несколько героев, но я спасу жизнь нескольким живым людям». Так говорит писатель Анатолий Приставкин. Смысл принесенной им и его коллегами жертвы отчасти понимаешь, когда знакомишься с такими данными: среди тех, кого Комиссия не помиловала, рецидив составляет пятнадцать процентов. Среди помилованных — только три.
